Картинка словно из фантастического фильма: прямо-таки «теплица на Марсе»… Да, именно такое впечатление возникает, когда вы заходите внутрь: искусственная светодиодная подсветка, датчики, вентиляторы, система автоматической подачи раствора и углекислого газа, еще какие-то хитроумные приспособления  – удивительное сочетание стиля «хайтек» с зеленью плодоносящих кустов, тянущихся из контейнеров с питательным субстратом. В принципе, примерно так могли бы выглядеть марсианские теплицы. А условия Сибири, мягко говоря, по сумме параметров в чем-то действительно схожи с марсианскими. И чтобы решиться на такой эксперимент, надо обладать невиданным энтузиазмом, тем более что всё это – только начало. А дальше – по замыслу инициаторов проекта – сюда должна прибавиться совсем уж фантастическая техника, включая самых настоящих роботов!

Но обо всем по порядку. Еще в прошлом году основатель компании Alawar Александр Лысковский инвестировал в новое направление бизнеса (которое было презентовано как iFarm Project), связанное с выращиванием органической овощной продукции в закрытом грунте. По сути, речь идет об «умных» городских теплицах нового поколения, начиненных сложной автоматикой.

Впрочем, главная «фишка» заключается не столько в автоматике, сколько в стремлении соединить высокие технологии с «органикой». В принципе, автоматизация производственных процессов (в том числе и в тепличном хозяйстве) – это своего рода современный тренд. И этим активно занимаются как у нас, так и за рубежом.

Однако надо понимать, что овощную продукцию можно с успехом выращивать и на гидропонике или же без стеснений использовать минеральные удобрения и химические пестициды. Но вот «органика», соединенная с высокими технологиями, – это уже поистине новое слово в агротехнике.

Сложность задачи, которую поставили перед собой новосибирские энтузиасты, многократно возрастает как раз из-за намеренно высокой планки качественных показателей - овощи должны быть такими же вкусными, как и на бабушкиной грядке, и быть точно такими же полезными и безопасными с точки зрения экологии. Это, подчеркиваю, для новосибирских энтузиастов является принципиальным моментом. По словам Александра Лысковского, они надеются получить соответствующий сертификат на выращивание «органических» продуктов (отметим, что скоро наше законодательство пополнится соответствующими юридическими терминами). Главное требование здесь – никакой вредной «химии», никаких обильных минеральных подкормок. В тепличных условиях это сделать не так-то просто. Если к этому прибавить вопросы автоматизации, вопросы энергоэффективности (а дело происходит, напомню, в Сибири), вопросы санитарного контроля, вопросы снижения эксплуатационных издержек, то задача поистине кажется фантастической. Результаты, которые получены к настоящему моменту, можно назвать промежуточными. Накоплен определенный опыт, кое-какие подходы пересмотрены, что-то в дальнейшем придется делать совсем по-другому…

По существу, упомянутый тепличный модуль на данный момент является полноценной научной лабораторией – без всяких преувеличений. Модуль имеет общую площадь 42 кв. метра. Сама теплица обращена на юг. С северной части устроен хозблок, к которому примыкает собственно тепличное помещение, перегороженное (вдоль) на две части. В каждую половинку ведет отдельная, герметично закрывающаяся дверь. В одной половинке выращиваются огурцы (здесь поддерживается влажность воздуха не ниже 80%). В другой половинке выращиваются томаты, клубника и зелень (здесь влажность – на уровне 60%). Температурно-влажностный режим контролируется с помощью датчиков.

Вся информация передается на компьютер. Точно так же контролируется и содержание углекислого газа, и условия освещенности. Искусственная подсветка здесь необходима, поскольку ограждения теплицы выполнены из двух слоев сотового поликарбоната, задерживающих часть солнечных лучей. К тому же, при достаточно плотной посадке растений вам в любом случае придется применять искусственный свет. А в зимний период без подсветки не обойтись никак. Она осуществляется с помощью специальных панелей со встроенными разноцветными светодиодами. Каждая такая панель «съедает» где-то 50 Вт электроэнергии. По словам старшего агронома Александра Кузнецова, с помощью разноцветных светодиодов имитируется солнечный свет, точнее, выбираются те спектры, которые необходимы растениям. Замечу, что пока точных исследований на этот счет нет. Поэтому энтузиасты выявляют точные параметры освещенности эмпирическим путем.

Поскольку (еще раз отмечу) речь идет о сибирских условиях, проблема энергоэффективности выходит на первый план.

С одной стороны, вам необходимо тратить электричество на подсветку. С другой стороны, помещение необходимо отапливать в зимний период и вместе с тем – обеспечивать нормальное вентилирование в случае перегрева. Приходится всерьез подходить к вопросам теплофизики, и на этот счет каких-то готовых технических решений, давно испытанных и пригодных для наших краев, увы, пока еще нет.

Их приходится отрабатывать в ходе данного эксперимента. Пока что в этом тепличном модуле используется электрический обогрев. И пути снижения энергетических затрат определяются параллельно с решением вопросов агротехники. Здесь, как мы понимаем, всё очень тесно взаимосвязано.

К примеру, даже зимой в солнечный день тепличное помещение приходится вентилировать. Понятно, что просто «выгонять» тепло наружу через форточки – не самое умное решение. Тепло желательнее аккумулировать. В «огуречном» секторе для этого устроены тепловые аккумуляторы: нагретый воздух с помощью воздушного насоса прогоняется по трубам, уложенным под междурядьями, и вновь возвращается в теплицу уже охлажденным. По идее, накопленное тепло должно поддерживать нужную температуру в ночное время. Такое решение было придумано еще в советские годы для вегетариев Александра Иванова. Многим оно кажется очень эффективным. Но только в теории. Как выяснилось на практике, в  круглогодичных теплицах в условиях Сибири тепловой аккумулятор какого-то выигрыша с точки зрения экономии электроэнергии практически не дает. Во всяком случае, морозной зимой он становится почти бесполезным. В течение достаточно короткого зимнего дня тепла запасается слишком мало, и после захода солнца оно очень быстро улетучивается в силу интенсивного инфракрасного излучения. Гораздо эффективнее выглядит другой вариант: прикрывать прозрачную поверхность теплиц изнутри специальным белым экраном, не допуская перегрева, а от низких температур спасаться с помощью «тепловой завесы», осуществляемой за счет электрического подогрева.

Конечно, рассматриваются и другие решения – например, использование тепловых насосов. Пока что мы не можем с точностью сказать, какой способ отопления и экономии энергии окажется наиболее эффективным и подходящим для Сибири. Такие испытания в одночасье не делаются. И как раз на этом необходимо заострить внимание. Дело в том, что в наших суровых краях данная тема – круглогодичное выращивание овощных культур в закрытом грунте – в научных кругах основательно не исследовалась. Поэтому взять на вооружение что-то готовое не представляется возможным. Хотим мы того или нет, но сибирякам – чтобы угнаться за современными трендами в сельском хозяйстве – придется действовать почти что с чистого листа. И фактически сейчас небольшая группа очень увлеченных молодых энтузиастов (примерно 14 человек) выполняет в этом плане работу целого академического института.

Еще раз отмечу, что данный стартап включает в себя целую серию вполне серьезных научных исследований, в том числе – на фундаментальном уровне (например, по проблеме освещенности и влиянию различных спектров на рост растений в условиях защищенного грунта). Здесь достаточно большой комплекс задач, нуждающихся в профессиональном решении. Причем всё это нужно потом свести воедино, и на этом основании определить какие-то стандарты и параметры. Безусловно, ученые привлекаются к работе (кстати, за неплохие гонорары). Однако они рассматривают лишь некоторые частные вопросы. А для развития всего направления было бы гораздо лучше, если бы наши научные организации взялись за решение отдельных проблем в комплексе, включив это в свои научные программы.

К сожалению, на федеральном уровне указанное направление пока еще не значится в приоритете, а потому научным организациям таких задач не ставится. Соответственно, для их решения не выделяется финансирование.

На мой взгляд, в сложившихся условиях новосибирская мэрия могла бы оказать энтузиастам  посильную поддержку, выделив гранты на такие исследования. Почему именно мэрия? Потому, что речь идет о развитии городского фермерства. В случае успешного решения научно-технических задач, стоящих в этой области, Новосибирск получил бы дополнительное право считаться современным городом, дав наглядный пример поистине революционных нововведений в важнейшей отрасли хозяйства. У Новосибирска сейчас есть такой шанс. Ведь главная ценность нашего города – это люди, способные творить что-то новое.

Олег Носков

Чем занимаются молодые ученые в лабораториях университетов? Как фундаментальные исследования реализуются в прикладных разработках, которые мы можем применять в повседневной жизни? Мы съездили в Университет ИТМО и заглянули в разные лаборатории. Научный сотрудник лаборатории «Компьютерные технологии» рассказала «Чердаку» о нейронных сетях — как они могут распознавать растения и пыльцу, чтобы помогать аллергикам и предупреждать их о начале периода опыления.

Наталья ХАНЖИНА, сотрудник лаборатории «Компьютерные технологии» Университета ИТМО:

— Наверняка многие из вас слышали про такую вещь, как нейронные сети. В настоящее время они просто окружают нас: они в наших смартфонах, в интернете, в приложениях — буквально везде. Они определяют наши вкусы, интересы и потребности. Совсем недавно такое массовое внедрение нейронных сетей было невозможно.

Однако в 2012 году случился прорыв в этой области, и нейронные сети стали побеждать в соревнованиях и решать различные задачи машинного обучения на невероятно высоком уровне. Например, задачи, связанные с классификацией изображений. Именно этой подобластью машинного обучения я и занимаюсь.

В мире 30% людей болеют аллергией. И главной причиной аллергии является пыльца. Хорошо было бы автоматически улавливать в воздухе пыльцу, что на данный момент делается стабильно, и автоматическим же образом распознавать виды растений, дабы понять, является ли эта пыльца принадлежностью растений-аллергенов. И автоматически предупреждать больных о начале периода опыления того или иного аллергена. Именно автоматизацией распознавания изображений пыльцы с микроскопа я и занимаюсь. Я начала это делать, когда еще была в бакалавриате, на третьем курсе, «зеленой» студенткой. Наконец, когда я попала сюда (в лабораторию), у меня появились возможности — как технические, так и серверные, для того чтобы решить эту задачу, можно сказать, полностью. На данный момент по этой задаче на 11 видах растений я получила точность выше 99%, чего не достиг ни один автор и ни одна группа исследователей в мире, несмотря на то что эту задачу пытаются решить последние 70 лет. Результаты своих исследований я буду внедрять на станциях пыльцевого мониторинга по всей России, а в перспективе — и в Европе. По данному исследованию я выиграла личный грант, который поможет мне в этом.

Специфика работы в нашей лаборатории состоит в том, что исследователи имеют большую свободу выбора: они могут выбирать, что именно исследовать, каким образом, с кем им коллаборироваться и т.д. В том числе такая возможность дала старт для меня — для занятия самостоятельной предпринимательской деятельностью. И уже в прошлом году мы с моими коллегами организовали первый стартап в области глубоких нейронных сетей, посвященный разработке системы для автоматической аутентификации автомобилей для пропуска их на закрытую территорию.

Сейчас мы внедряем нашу разработку в различных домах. Возможно, она уже внедрена у вас.

Машинное обучение — это не рядовая, а очень крутая и универсальная область. Я объясню почему. На мой взгляд, вы можете заниматься фундаментальными исследованиями, то есть разрабатывать новые алгоритмы или модифицировать существующие, для чего вам понадобится большой математический бэкграунд, а также бэкграунд в области теории вероятностей, конечно же. Также вы можете заниматься прикладными исследованиями, если ваше желание — помогать людям, делать что-то действительно полезное и при этом создавать так называемый личный бренд.

Сибирская генерирующая компания (СГК), купившая не так давно контрольный пакет акций у новосибирского энергетического монополиста СИБЭКО, продолжает впечатлять новосибирцев своими инициативами. Напомним, весной нашу общественность взбудоражили намерения новых владельцев перевести ТЭЦ-5 на бурый уголь. По признанию самих специалистов СГК, в силу более низкой теплотворности бурого угля его придется сжигать больше. Это обстоятельство вызвало закономерные вопросы насчет экологических и экономических последствий. То есть, будет ли больше выбросов в атмосферу, и как увеличение поставок топлива отразится на стоимости тепловой энергии? Новосибирцев на этот счет поспешили успокоить, однако некоторые сомнения все равно остались.

Совсем недавно была оглашена еще одна впечатляющая инициатива. Так, выступая на пресс-конференции, прошедшей в рамках Красноярского экономического форума, генеральный директор СГК Михаил Кузнецов сообщил о том, что с приходом компании в Новосибирск её инвестпрограмма оценивается от 10 до 20 млрд руб. По его словам, такой большой разбег в объёмах инвестиций связан с неопределённостью относительно реализации амбициозного проекта по подаче тепловой энергии от ТЭЦ-5 в Академгородок.

Для реализации этих планов компании придется проложить теплотрассу протяженностью в 15 км. Отметим, что 15 км – это предельное расстояние подачи тепла от ТЭЦ. Монополист, таким образом, стремится расширить круг потребителей, не смущаясь, по всей видимости, внушительной суммой в 10 миллиардов рублей. За какой срок, и главное – за чей счет будут «отбиты» вложенные в проект деньги, пока еще детально не разъясняется. Тем не менее, у новосибирских общественников уже появляется очередной повод бить тревогу, ибо – на взгляд неискушенных обывателей – есть все признаки того, что тепло в нашем регионе в скором времени начнет серьезно бить по карману. Еще не успели утихнуть страсти по бурому углю, как  руководство СГК дает очередной повод волноваться из-за прокладки «трубы» в Академгородок.

Примечательно, что этот проект в чём-то повторяет то, что было реализовано на Красноярской ТЭЦ-4. Примерно на таком же расстоянии (15 км) от этого объекта расположен город Железногорск, который и подключили к этой ТЭЦ-4. До этого жители Железногорска (около 100 тысяч человек) получали почти бесплатное тепло от работающих атомных реакторов. Потом атомные реакторы вывели из эксплуатации, из-за чего пришлось подключаться к ТЭЦ за 15 км от города. Новый способ теплоснабжения оказался весьма затратным. Для того, чтобы жители Железногорска смогли оплачивать счета за отопление, из краевого бюджета энергетикам ежегодно доплачивают более 500 млн руб. Естественно, нам не хотелось бы повторения такого опыта в Новосибирске (справедливости ради отметим, что Красноярская ТЭЦ-4 не принадлежит СГК).

Впрочем, не стоит думать, будто ситуация слишком проста, и мы имеем дело лишь с банальной алчностью монополиста, решившегося на такие преобразования исключительно ради чистогана. Дело в том, что оставить всё как есть, скорее всего, не получится. Система теплоснабжения Академгородка в любом случае требует коренной модернизации. В настоящее время Научный центр отапливается за счет газовых котельных, находящихся в управлении ГУП УЭВ СО РАН. Проблема здесь даже не в том, что котельные эти достаточно старые. С позиций нынешнего дня сам способ отопления – путем банального сжигания весьма дорогого природного газа – является анахронизмом и сильно портит имидж Академгородка как «центра инновационных технологий».

Является ли, в таком случае, проект СГК шагом вперед? Как ни странно, да. Пусть это и не шаг, а всего лишь шажок, однако такой способ теплоснабжения чуть больше соответствует современному дню. Напомним, что на ТЭЦ реализуется комбинированное производство тепла и электроэнергии. Точнее, главным продуктом является там все-таки электричество. Тепло же – это своего рода «сопутствующий продукт», который запускают в систему теплоснабжения.

Применительно к откровенно неэффективной системе теплоснабжения Академгородка это можно рассматривать как эволюцию, однако «поезд прогресса» все равно ушел достаточно далеко и от таких вариантов.

На первый взгляд получается, что куда ни кинь - всюду клин. Топить по-старому нелепо, но и новый проект также не соответствует нашему дню (да еще и таит в себе экономическую неопределенность). Можно ли предложить для Академгородка что-то более современное и, к тому же, реализуемое без сумасшедших денежных сумм?

Мы уже неоднократно писали о технологии «Термококс», которая вполне может стать достойным альтернативным вариантом теплоснабжения Академгородка. Активным сторонником этой идеи выступает кандидат физико-математических наук Валентин Данилов, презентовавший соответствующий проект на Международном форуме «Городские технологии» весной этого года. По его словам, «cейчас, в экологическую эпоху, в которую мы вступили в начале XXI века, есть более эффективные технологии получения тепла за счёт полигенерации. Полигенерация – это когда из угля получается не электричество и тепло, как на ТЭЦ, а ценный углеродный остаток, получаемый из угля, и тепло. Таким примером является технология «Термококс», о которой неоднократно говорилось на городских форумах по инновационной энергетике».

Напомним, что суть этой технологии состоит в том, что уголь не сжигается полностью до золы, а сгорают в основном продукты его частичной газификации – горючий синтез-газ (смесь водорода и угарного газа). Остающийся углеродный остаток (угольный сорбент) имеет достаточно высокую цену и пользуется большим спросом на международном рынке.

«Именно поэтому, – разъясняет Валентин Данилов, – при распределении затрат в стоимость тепловой энергии здесь не входят затраты на топливо. Уголь, подчеркиваю,  – это сырьё для получения углеродного материала.  По этой причине при полигенерации из стоимости тепловой энергии топливная составляющая полностью исключается. Сейчас же Академгородок снабжается от тепловых станций, которые используют природный газ, а это один из самых дорогих видов топлива, стоимость которого будет всё выше и выше, в чём мало кто сомневается. Соответственно, и тарифы на тепло также будут расти, чего не скажешь о технологии Термококс».

По словам ученого, переход на инновационную технологию «Термококс» выгоден всем. «Инвестиции СГК в перевод газовых котельных УЭВ СО РАН на эту технологию может обеспечить этой компании дополнительный доход от реализации угольного сорбента, за счёт чего уменьшатся сроки возврата инвестиций.Параллельно станет ниже стоимость тепловой энергии для потребителей. Кроме того,  угольщики, поставляющие бурый уголь, увеличат объёмы его поставок. Это редкий случай, когда все будут в выигрыше», – заявляет Валентин Данилов. По его оценке, при подключении Академгородка к ТЭЦ-5 расход угля на ТЭЦ-5 увеличится примерно на 300 тыс. тонн в год, а при переходе на технологию «Термококс» на станциях УЭВ СО РАН потребность в угле составит не менее 500 тыс. тонн в год.

И наконец, один из ключевых вопросов –  это вопрос выбросов. Здесь переход на технологию «Термококс» как раз не создаёт проблем. «Оказывается, – отмечает Валентин Данилов, – нормированные выбросы вредных веществ в технологии «Термококс» не уступают параметрам газовой котельной. И это понятно, потому что в технологии "Термококс" также сжигается газ. Есть такое понятие наилучшие доступные технологии (НДТ). Мы и предлагаем СГК перейти на такую технологию. Понимаем, что это не просто, но мы готовы участвовать в этом, поскольку сами являемся потребителями тепла, а нетленка Ильфа и Петрова: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», – не потеряла своей актуальности и сейчас».

Ученый еще раз напомнил, что по данной технологии в Красноярске почти 20 лет работает завод, и все экологические и экономические параметры производства надёжно подтверждены.

Олег Носков

В июньские дни, когда ФИЦ «Институт цитологии и генетики СО РАН» праздновал свой очередной день рождения, ряд его сотрудников был отмечен наградами и почетными грамотами. В списке награжденных был и академик РАН Владимир Шумный. Шестьдесят лет назад он пришел работать в только что образованный институт, и эта запись в трудовой книжке так и осталась единственной в его долгой и плодотворной карьере. Сегодня ФИЦ «ИЦиГ СО РАН» – крупнейшее фундаментальное научное учреждение страны, занимающееся генетическими исследованиями. Совсем иначе было в конце 1950-х годов, когда первые ученые-энтузиасты еще только съезжались со всей страны в Новосибирск, да и генетика формально оставалась в статусе «лженауки». Мы попросили Владимира Константиновича рассказать про те первые годы возрождения отечественной генетики.

– Владимир Константинович, как же так получилось: в СССР продолжается торжество «лысенковщины», генетику власть отказывается признавать настоящей наукой, но в новосибирском Академгородке возникает целый Институт цитологии и генетики?

– Действительно, в тот момент Лысенко был еще в фаворе, Хрущев к нему прислушивался и в генетику не верил. Но свою роль сыграли наши физики, руководившие советским атомным проектом – академик Курчатов и его коллеги. Им необходимо было изучить воздействие, которое оказывает радиация на живые организмы, определить безопасные дозы облучения. Учитывая, что многие последствия проявляются и в последующих поколениях, решить эту проблему без генетических исследований было невозможно. Поэтому Хрущеву нехотя, но пришлось пойти на создание в структуре Сибирского отделения Академии наук СССР Института цитологии и генетики. Но жизнь у института в первые годы была непростой.

Директор-организатор, тогда член-корр АН СССР Николай Петрович Дубинин, был через два года  уволен. Его преемник – Дмитрий Константинович Беляев – несколько лет работал в статусе «исполняющего обязанности», в институт постоянно приезжали ревизии, а Хрущев во время каждого визита в Академгородок поднимал тему о закрытии ИЦиГ.

И Лаврентьеву приходилось проявлять чудеса дипломатии, чтобы спасти нас. Так что свободно мы вздохнули впервые лишь после отставки Хрущева, когда Лысенко был смещён со своих постов, а табу на генетику окончательно снято.

– Вернемся к 1950-м годам. Как для Вас началась работа в ИЦиГ?

– В то время Николай Петрович Дубинин еще работал в московском Институте биофизики на улице Профсоюзной, где у него была лаборатория радиационной генетики. А возле здания этого института стоял небольшой домик, на котором повесили табличку «Институт цитологии и генетики СО АН». Именно в этом домике Дубинин осуществлял набор первых сотрудников в новый институт. К нему и пришла наша группа пятикурсников биолого-почвенного факультета МГУ с целью устроиться на работу. Николай Петрович с нами побеседовал, сразу распределил по лабораториям и написал Михаилу Алексеевичу Лаврентьеву письмо с просьбой зачислить нас в Сибирское отделение Академии наук, в Институт цитологии и генетики. Согласование было относительно недолгим, и уже в мае 1958 года я приехал в Новосибирск.

– Насколько мне известно, в создаваемый Институт потянулись не только вчерашние студенты, но и ученые, которые до «лысенковщины» уже успели многого добиться на этом поприще.

– Да, это так, в Институт приехало немало ученых, входивших до войны в знаменитые школы советских генетиков – «кольцовскую» (в Москве) и «вавиловскую» (в Ленинграде).  Но после 1947 года они были отлучены от науки. Например, Юрий Петрович Мирюта ряд лет был вынужден работать бригадиром в одном из колхозов. Или Пётр Климентьевич Шкварников, заместитель Дубинина, первым приехавший в Новосибирск для организации работы на месте будущего института. Известный советский генетик, в 1939 году ставший заместителем директора Института генетики АН СССР Вавилова, после войны (а он всю войну провел на фронте) был направлен председателем колхоза в Крыму. Зоя Сафрониевна Никоро, много лет занимавшаяся наукой под началом С.С. Четверикова, почти десять лет была вынуждена работать сначала педагогом-воспитателем в детском туберкулезном санатории, а затем пианисткой эстрадного оркестра ресторана «Голубой Дунай» в Одессе. Что далеко ходить, и сам Дубинин после печально известной августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года несколько лет был вынужден заниматься орнитологией, к которой раньше он почти не имел отношения.

Для этих ученых, как и для многих, кого я не упомянул, работа в нашем институте стала единственным возможным путем для занятий генетикой.

– Какими Вам запомнились первые годы работы в Новосибирске?

– Когда я сюда приехал, Академгородка, как такового, еще не было. Тогда все Сибирское отделение базировалось в одном здании на Советской, 20, где на каждый институт приходилось несколько комнат. Впрочем, и сотрудников было не так уж много. К примеру, в нашем институте числилось тогда человек сорок-пятьдесят, но половина еще дорабатывала на прежних местах работы, и в Новосибирск к тому моменту переехало не более двадцати сотрудников. Что интересно, мы не только работали вместе, но и жили все в одном общежитии. Я помню, что Лаврентьев снял для этих целей одно из зданий в районе известных в городе «обкомовских дач». Там мы и поселились, по несколько человек в комнате, причем, все перемешались, генетики жили с экономистами, физики с химиками… В результате мы постоянно общались друг с другом, учились друг у друга. Доходило до смешного, когда наши соседи по комнате, экономисты, в время одной из перепалок стали обмениваться биологическими терминами: «Ах, ты, гомозигота», «От гетерозиготы слышу». Ну а если серьезно, то Лаврентьев сознательно стимулировал это смешение ученых из разных наук. Так создавалось то уникальное научное сообщество Академгородка, которое стало основой для превращения его в уважаемый во всем мире научный центр. Центр, где многие результаты получены в результате мультидисциплинарных проектов, на стыке наук.

– А параллельно с формированием этого сообщества шло и строительство самого Академгородка…

– Строительство шло довольно быстро, потому что Лаврентьеву удалось добиться от Хрущева привлечения военных строителей по линии Министерства среднего машиностроения. В сферу этого ведомства входил ряд серьезных проектов, включая атомный и космический, так что они умели быстро возводить самые большие и сложные объекты. Но для нас новоселье несколько затянулось. Хотя ИЦиГ был в числе первых десяти институтов, ставивших «первую очередь» строящегося Академгородка. И нам выделили площадку на будущем проспекте Лаврентьева, там даже стояла табличка с названием института. Но осенью 1958 года нашу табличку сняли, это был еще один «привет» от сторонников Лысенко. На том месте построили Институт катализа, а мы еще некоторое время ютились «по квартирам». Порой в буквальном смысле слова.

– Это как?

– Одновременно со зданиями институтов шло строительство жилых домов на Морском проспекте. Хотя это сейчас проспект, а тогда это была скорее просека в лесу, на которой возводили дома. Мы тоже участвовали в его создании – сажали после работы возле домов березы, многие из которых растут до сих пор.

А в самих домах некоторые подъезды отдавали под размещение лабораторий институтов, чьи корпуса еще не были достроены. И на протяжении нескольких лет ряд лабораторий Института цитологии и генетики проработал в доме, где позже находился магазин «Альбумин», выходило по квартире на лабораторию.

Конечно, там поместились далеко не все, в ИЦиГ к 1959 году работало уже около двухсот человек. Другие наши лаборатории разместили в уже построенных институтах: часть – в Институте гидродинамики, часть – в Институте автоматики и так далее. И только в начале 1960-х годов мы, наконец, получили в свое распоряжение здание, которое по сей день является главным корпусом Института цитологии и генетики.

– Вы говорили о том, что первоначально задачей Института было определить безопасные дозы радиационного облучения. Как она была решена?

– Радиационная генетика стала одним из главных направлений работы института с момента его создания. Тем более, Дубинин и раньше занимался этой темой в Институте биофизики. Саму лабораторию радиационной генетики возглавил известный представитель ленинградской школы генетиков Юлий Яковлевич Керкис. Они впервые смогли обнаружить дистанционный эффект радиации у млекопитающих. Тогда же удалось установить минимальную дозу облучения (10 рентген), которая способна вызвать мутации в клетках человека. В сентябре 1960 года эти данные были представлены Научному комитету ООН и легли в основу определения порога радиационной безопасности. Эти данные не утратили актуальности и сейчас. Современный человек часто взаимодействует с радиационным излучением – во время полетов на самолете, прохождения рамок металлодетектора и т.п. И то, что эти контакты не ведут к болезням и мутациям, – заслуга новосибирских генетиков, определивших пределы безопасного воздействия радиации на организм. Но, что не менее важно, за эти годы были сформированы лаборатории и по другим основным направлениям генетики на тот момент. И Дмитрию Константиновичу Беляеву вместе с коллегами удалось доказать, что польза государству от генетики заключается не только в вопросах радиационной безопасности. Так удалось сохранить институт, который стал одним из центров возрождения генетики как науки в нашей стране. Хотя это было очень непросто, и в первые годы весь коллектив находился в довольно «подвешенном состоянии». Все эти проверки, инспекции, давление со стороны лысенковцев, конечно, нервировали. Но мы работали, стараясь не оглядываться на трудности. Надо сказать, этим духом была пропитана атмосфера не только ИЦиГ, а всего Академгородка. И это оказалось лучшей стратегией для его развития.

Метод магнитно-резонансной томографии считается довольно точным и  повсеместно используется в медицине, но всё же у него есть существенные ограничения по чувствительности. Получаемый сигнал реально усилить в десятки тысяч раз, что позволит наблюдать недоступные ранее процессы. Подобные способы уже применяются в медицине, но стоят очень дорого — удешевить процедуру пытаются ученые Международного томографического центра СО РАН.

МРТ основано на принципе ядерного магнитного резонанса (ЯМР). Дело в том, что организм человека больше чем на половину состоит из воды и, как следствие, из водорода. Атом водорода содержит протон, который имеет магнитный момент (спин) и меняет свою пространственную ориентацию в том числе при внешних радиочастотных импульсах. Иными словами, при воздействии на исследуемую область электромагнитным излучением часть протонов меняет свой магнитный момент на противоположный, а потом возвращается в исходное положение. В это время система сбора данных ЯМР томографа регистрирует положение в пространстве и изменение состояния спинов атомов водорода.

«К сожалению, только 1 из 10 000 спинов ориентирован таким образом, чтобы давать регистрируемый сигнал ЯМР. Остальные же попросту бездействуют, поэтому мы пытаемся использовать поляризацию параводорода — одного из спиновых изомеров молекулы водорода. Сам по себе параводород не дает сигнала ЯМР — это происходит только при его ведении в реакцию, то есть когда нарушается магнитная эквивалентность атомов водорода. Поместив такую поляризованную систему в организм перед диагностикой, можно добиться повышения интенсивности сигнала МРТ», — рассказывает старший научный сотрудник МТЦ СО РАН кандидат химических наук Кирилл Викторович Ковтунов.

Для поляризации ученые изначально применяли гомогенные системы — когда катализатор и реагирующие вещества (субстрат и параводород) находятся в одной (жидкой) фазе. В качестве гомогенного катализатора специалисты используют комплекс металла, на котором и активируется параводород. Однако проблема системы состоит в том, что отделить гомогенный катализатор от поляризованного продукта практически невозможно, а «отправить» фазу в организм в «чистом» виде нельзя: металл зачастую токсичен для человека.

Тогда сибирские ученые применили гетерогенные каталитические системы, где катализатор и поляризуемый субстрат (биомолекула) находятся в разных фазах, а значит, их несложно отделить друг от друга.

В итоге специалисты МТЦ СО РАН впервые в мировой практике смогли использовать нанесенные металлические катализаторы для получения гиперполяризованных веществ с помощью гетерогенного гидрирования (то есть присоединения) параводородом.

«Следующим этапом является перенос или получение поляризации на биологически активных молекулах за счет использования параводорода и подходящих методик: биомолекулы как раз можно будет «увидеть» с помощью МРТ. Это существенно расширит не только применимость метода, но и позволит получить новую фундаментальную информацию о процессах, проходящих в живом организме. К биомолекулам относятся биологически «приемлемые» вещества, уже имеющиеся в организме: метронидазол, никотинамид, этанол и т.д. При естественных содержаниях мы никогда их не увидим — не хватает чувствительности метода. Так что в конечном итоге наша задача — создать контрастные вещества нового поколения», — добавляет Кирилл Ковтунов.

Подобная разработка может использоваться и при МРТ легких: они содержат мало жидкости, а значит, и «сигнализирующих» протонов.

Для такого МРТ ученые по всему миру пытаются поляризовать благородные газы — гелий, ксенон — с помощью метода оптической накачки (он заключается в спиновом обмене между благородными газами и рубидием, поляризованным за счет лазерного излучения). Правда, это очень дорого: получение одного литра поляризованного ксенона стоит порядка 200 долларов, гелия — 3 000. Сибирские ученые считают, что технология может работать и на основе дешевого параводорода.

«Для этого можно взять газ пропилен, добавить к нему параводород и гетерогенный катализатор, а на выходе получить пропан — это обычная реакция гидрирования. Поляризованный пропан — газ, который позволяет визуализировать методом МРТ любые свободные пространства, включая легкие. Надеюсь, относительно скоро мы выйдем на клинические приложения и заменим дорогой метод оптической накачки нашим», — заключает исследователь.

Данные исследования поддержаны грантом РНФ 17-73-20030 «Повышение чувствительности и расширение применимости медицинской МРТ за счет использования поляризованных биомолекул».

Алёна Литвиненко

Тема круглого стола, который недавно провел в Российской академии наук Комитет Госдумы по образованию и науке, была сформулирована широко и общо: “Правовое обеспечение научной и научно-технологической деятельности в Российской Федерации: состояние, проблемы, перспективы развития”. Но обсуждался на этом мероприятии в основном один важный закон - о науке.

Однако в начале разговора председатель комитета Вячеслав Никонов посвятил некоторое время еще более животрепещущему вопросу - изменениям, которым Правительство РФ вдруг решило подвергнуть поправки к закону о РАН, в феврале нынешнего года внесенные на рассмотрение Госдумы Владимиром Путиным и уже принятые нижней палатой парламента в первом чтении. Об этой странной истории в последнее время было много разговоров. Научное сообщество возмутило покушение чиновников на право РАН согласовывать вопросы реорганизации и ликвидации научных учреждений.

Как известно, профильный комитет выступил на стороне ученых и высказался против предложенной правительством правки президентских поправок. В. Никонов подтвердил, что позиция депутатов неизменна. Более того, по словам парламентария, на самом высоком уровне удалось достигнуть договоренности, что за академией будет закреплено право согласовывать решения о реорганизации и ликвидации “всех федеральных государственных научных организаций, которые не подведомственны структурам, находящимся в прямом подчинении президента страны”. Глава РАН Александр Сергеев такой подход поприветствовал.

Говоря про закон о науке, В. Никонов напомнил, что хотя документ разрабатывается с 2014 года, участники процесса пока даже “не нашли ответ на самый принципиальный вопрос, какой должна быть система законодательного регулирования научной и инновационной деятельности”.

- Мы имеем в научной сфере пестрое законодательное поле, - пояснил председатель комитета. - Помимо базового закона, принятого еще в 1990-х годах, есть специализированные: о Российской академии наук, об МГУ и Санкт-Петербургском госуниверситете, технологических долинах. А вот закон об образовании - комплексный: он включает в себя все законодательные акты данной сферы, которые были изданы до его принятия.

 Законопроект о научной и инновационной деятельности, который был подготовлен профильным министерством, не отвечает на вопрос, один или множество законов по науке необходимо иметь, подытожил В. Никонов.

А вот первый заместитель министра науки и высшего образования академик Григорий Трубников считает, что закон, в принципе, готов. Григорий Владимирович отметил, что текущая редакция нового закона имеет тесную связку с госпрограммой научно-технологического развития страны, а также со Стратегией научно-технологического развития.

- Законопроект закрепляет новую модель взаимоотношений исследователей и государства путем создания системы стимулов для научного сообщества, которая обеспечит его заинтересованность в решении актуальных для российского и международного сообщества задач, - сообщил Г. Трубников.

По его словам, документ претерпел долгую и сложную эволюцию, был обсужден на различных площадках и усовершенствован путем внесения правок и изменений. В течение 2018 года закон должен быть окончательно доработан и в 2019 году внесен в правительство.

А ведь другие участники встречи этого оптимизма не разделили. Депутаты Госдумы и эксперты из разных ведомств отмечали, что претензий к документу очень много. Одним словом, это поле еще пахать. Заместитель председателя Комитета по образованию и науке Геннадий Онищенко заявил о том, что необходимо вернуться назад, к созданию организационного механизма, который обеспечит комплексный подход к правовому регулированию научной, научно-технической и инновационной деятельности. Должно быть, в частности, принято решение о подготовке параллельно с базовым законом еще одного - о внесении изменений в законодательные акты, которые он затронет.

- Законопроект разработан в парадигме 2013 года, он не учитывает новых реалий, - отметил заместитель президента Академии наук член-корреспондент РАН Владимир Иванов. - Основной упор делается на формально-бюрократические механизмы. Не предусмотрено создание современной системы управления исследованиями. Не учтены результаты реформирования РАН, не определен статус академии. Такой документ не в состоянии обеспечить динамичное развитие науки и инновационной сферы. Однако ситуация такова, что если мы срочно не примем меры по ликвидации технологического отставания от лидеров, то рискуем не только потерять научно-технологический сектор, но и поставить под вопрос обеспечение обороны и безопасности страны.

Поскольку каждый сегмент научно-технической комплекса живет по своим правилам, В. Иванов предложил “не ремонтировать то, что работает”, а при наличии базового закона регулировать отдельные сферы разными нормативными актами. Это даст возможность настраивать нужные детали, не трогая базу.

Заместитель президента РАН выступил с инициативой создать совместную рабочую группу Комитета по образованию и науке и академии по формированию новой концепции базового закона.

- Да, надо, по-видимому, возвращаться к концепции, - согласился Вячеслав Никонов. - Новое руководство министерства может предложить новые подходы.

Глава комитета заявил, что нельзя недооценивать и предложенный президентом законопроект о внесении изменений в закон о РАН, которые, как он надеется, будут приняты уже в ходе весенней сессии. Эти поправки повышают статус академии и ставят ее в центр научно-технической политики, подчеркнул В. Никонов.

Подводя итоги обсуждения, он отметил: “На сегодняшнем заседании найдена, вероятно, окончательная формула нового закона о науке - “формула Онищенко - Иванова”, суть которой состоит в создании базового закона о науке, вокруг которого будет сгруппирован ряд законодательных актов, регламентирующих деятельность научных институтов”.

Надежда Волчкова

Еще в советские годы среди жителей Новосибирска ходили страшные слухи о высокой радиации в Академгородке. Обычно это были истории про иностранные делегации, потрясенные местным радиоактивным фоном. Дескать, приехав в Академгородок, иностранцы включали дозиметры, после чего в спешном порядке оттуда убегали. Мол, счетчики просто «зашкаливало». В качестве источника радиации назывался (как нетрудно догадаться) Институт ядерной физики СО РАН. Легенды о страшном радиационном фоне Научного центра были достаточно живучи, словно волшебные сказки. Варьировала только национальная принадлежность иностранных гостей: по одним рассказам (которые удалось услышать мне) это были японцы, по другим – немцы.

Впрочем, одним Академгородком дело не ограничилось. В настоящее время такие же слухи ходят и про весь Новосибирск. Якобы он бьёт рекорды по количеству онкологических заболеваний, что напрямую увязывают с «высоким уровнем» радиации. Поскольку в Новосибирске расположены предприятия, связанные с переработкой радиоактивных отходов, то именно их считают главными виновниками неблагоприятной обстановки. Общую картину усиливают такие детали, как ядерные могильники, будто бы расположенные вблизи города и заражающие подземные водные источники. Сюда же добавляются рассказы о радиоактивных отходах, якобы собранных с территории вредных предприятий и разбросанных по некоторым дачным участкам. Нельзя, конечно, сказать, что эти истории распространяются сознательно и с умыслом. Нет, вопрос упирается в психологию. Просто радиация – очень болезненная тема для многих из нас. И чаще всего любой панический слух воспринимается  людьми с большим доверием.

А что же думают по этому поводу специалисты? Совсем недавно наш город посетил как раз такой специалист – главный популяризатор атомной науки и ядерных технологий, преподаватель Санкт-Петербургского государственного технологического института Андрей Акатов. Одна из его лекций была посвящена вопросам радиационной безопасности, где, в частности, специально упоминался и наш Новосибирск.

Как выяснилось, слухи о радиационной опасности несколько преувеличены. Причем, касается это не только Новосибирска, но и общей ситуации по стране. Самое интересное, что доля техногенных источников, по словам Андрея Акатова, крайне мала. Все атомные станции, все последствия радиационных аварий, все ядерные взрывы дают всего лишь 0,3%  в общей структуре коллективной дозы облучения.

«Если взять отдельно взрывы от ядерных аварий, то это будет только пять сотых процента», - уточнил Андрей Акатов. То есть в реальности техногенные источники существенного вклада в нашу дозу не вносят.

Существенный вклад в дозу облучения дает нам сама природа – до 80 процентов и более. Половина всей дозы приходится на радон. К этому добавляется излучение, идущее от радиоактивных веществ, находящихся в земле. Своею лепту вносит и космическое излучение. Также мы получаем дозу от пищи и воды, а также от содержащегося в организме калия (К-40). Интересно, что немалую роль в облучении человека играет современное медицинское оборудование – до 15 процентов (ФЛГ, компьютерная томография и тому подобное). Это, как нетрудно заметить, существенно больше того, что мы получаем от техногенных источников.

Если говорить конкретно по Новосибирской области, то, согласно радиационному паспорту за 2016 год, на природные источники здесь приходится более 89% от коллективной дозы облучения. Только на радон приходится более 56 процентов. Внешнее гамма-излучение составляет 16,5%, космическое излучение – около 10%, пища и питьевая вода – около трех процентов, К-40 – более четырех процентов. Показательно, что чуть более 10% дает нам медицинское оборудование, и его доля, судя по всему, будет только увеличиваться в связи развитием материально-технической базы для медицинских исследований. Что касается техногенных источников, то их доля не дотягивает и до половины процента. То есть реальная картина, если верить специалистам, совершенно не отражает наших панических настроений. Деятельность предприятий, использующих источники ионизирующего излучения, вносит ничтожный вклад – всего 0,03 процента. Поэтому говорить о том, будто Новосибирск, где сосредоточена основная масса предприятий, создает какой-то избыточный радиационный фон, невозможно. Во всяком случае, специалисты такого не выявили.

«Как вы можете видеть, - комментирует Андрей Акатов, - никакой опасности здесь нет». В частности, жители Санкт-Петербурга, в центре которого работает ядерный реактор, получают от техногенных источников в два раза более высокую дозу облучения, чем жители НСО. Но и она также ничтожна в общей структуре и не дотягивает до одного процента.

Что касается уровня самой дозы, то ее величина для Новосибирской области составляет 4,06 мЗв. Много это или мало? Как объяснил Андрей Акатов, необратимые изменения в организме начинаются со ста мЗв. «Ниже ста миллизивертов мы не можем заметить вообще никаких изменений в организме, включая и увеличение уровня онкологических заболеваний. А здесь доза, как вы видите, в 25 раз ниже критического уровня».

Еще одно интересное замечание, касающееся радиационной опасности, будто бы исходящей от атомных электростанций. Дело в том, что обычные ТЭС способны также «подбросить» нам заметную дозу радиации, о чем не все будут догадываться. Радионуклиды, по словам Андрея Акатова, концентрируются в золах тепловых станций и потом попадают в окружающую среду. Кроме того, есть угольные разрезы, далеко небезопасные с точки зрения радиации, и потому в реальности вполне может оказаться так, что выбросы с угольных станций буду превышать выбросы с АЭС. В этом плане нельзя категорически утверждать, что угольная энергетика  - в отличие от атомной энергетики - абсолютно безопасна с точки зрения влияния на дозу облучения. Кроме того, при плохо налаженной очистке газов тепловые станции могут выбросить в атмосферу очень большое количество опасных микрочастиц, способных забить наши легкие и вызвать тяжелые заболевания.

В общем, следуя полученной информации, преувеличивать опасность атомных реакторов и предприятий, работающих с ядерными отходами, не стоит. Здесь важно понять, что уровень контроля в сфере атомной энергетики в нашей стране высочайший -  намного выше, чем на тепловых станциях. При этом обращение с радиоактивными отходами подчинено у нас строжайшим регламентам, направленным на исключение малейшей опасности. «Честно говоря, - отметил Андрей Акатов, - я не знаю другой отрасли, которая бы так строго относилась к своим отходам. Поэтому мы гарантируем, что радиоактивные отходы - в течение всего срока их опасности – не выйдут за пределы места захоронения. Со временем они, разумеется, распадутся, и на этом месте будет обычный холм, поросший деревьями и зеленой травой».

Олег Носков

Зарубежные и российские археологи предлагают принять ряд мер, критически важных для защиты археологических памятников Арктики от дальнейшего разрушения под действием глобального потепления, передает пресс-служба Российского научного фонда.

"Человек не в состоянии противостоять природным процессам, однако, нельзя равнодушно наблюдать за утратой ценнейшей информации. Текущее состояние Арктики ясно показывает, что мы оказались плохо подготовлены к тому, что природа одномоментно оказывает воздействие на тысячи археологических памятников по всему миру", — заявил Владимир Питулько из Института истории материальной культуры РАН в Санкт-Петербурге.

Многие известные памятники культуры и просто интересные природные объекты сегодня находятся под угрозой исчезновения из-за растущей перенаселенности Земли, глобального потепления и ряда других факторов, связанных с человеческой деятельностью.

К примеру, эксперты ЮНЕСКО считают, что в ближайшие десятилетия часть знаменитых истуканов на острове Пасхи может быть "смыта" в море, а многие стоянки древних людей, спрятанные под толщей вечной мерзлоты в Сибири и на Аляске, могут опуститься на дно моря, если Арктика продолжит таять, а уровень океана не перестанет расти.

Питулько и его коллеги попытались подсчитать, как много подобных памятников культуры бесследно исчезнет в ближайшие десятилетия, если власти полярных стран – России, Канады, США, Норвегии и Дании – не будут предпринимать никаких мер по их спасению.

"Мы проанализировали почти полсотни статей и докладов, посвященных исчезающим или уже исчезнувшим памятникам Арктики. Культурное наследие заполярья – это неотъемлемая часть общего культурного наследия нашей планеты, при этом превосходящая по информативности памятники прочих регионов", – продолжает ученый.

В общей сложности ученые насчитали свыше 179 тысяч исторических и культурных памятников, разбросанных по территории примерно в 12 миллионов квадратных километров. Большая часть из них расположена в Норвегии и Аляске, и многие из них находятся в крайне уязвимых уголках местности – на берегах моря, на склонах холмов или в пойме рек.

Как показал анализ их состояния, многие уникальные находки, к примеру, стоянка людей каменного века в низовьях реки Яны, в том числе украшения из слоновой кости, сейчас находятся под угрозой уничтожения из-за таяния вечной мерзлоты, участившихся потопов и прочих последствий глобального потепления.

Спасение остатков этой стоянки и прочих памятников культуры, по словам Питулько и его единомышленников, будет  возможно только в том случае, если все арктические державы создадут глобальную систему мониторинга за их состоянием, и подключат местных жителей к этим наблюдениям. Россия в этом отношении может стать лидером, так как в нашей Арктике живет заметно больше людей — около трех миллионов человек, чем в заполярных регионах остальных стран.

Вдобавок, большое число памятников говорит о том, что все эти объекты будет невозможно защитить, что должно побудить ученых изучить эти следы пребывания человека в заполярье и отобрать самые интересные и значимые из них для дальнейшей защиты от уничтожения. Подобные меры, как подчеркивают археологи, нужно предпринять прямо сейчас, так как масштабы разрушений будут стремительно расти по мере роста температур в Арктике.

Работа поддержана грантом Российского научного фонда (РНФ) и опубликована в журнале ANTIQUITY.

Что такое "идиом", чем говор отличается от диалекта, на каком языке говорят русины... Об этом и многом другом рассказал на своей лекции «География русских диалектов» (прочитанной в рамках проекта «Публичные лекции в ИЦиГ») известный новосибирский ученый-лингвист Сергей Николаев. И для начала предложил «договориться о терминологии».

Каждый из нас в общении оперирует своим уникальным набором слов: любимыми выражениями, устойчивыми фразами, словами-паразитами и тому подобное. Лингвисты называют этот набор – идиом. И несмотря на то, что у каждого он свой, обычно внутри единого сообщества – города, села, другого анклава – люди не чувствуют разницы между идиомами собеседников и считают, что они говорят одинаково. Это и есть диалект (или говор), присущий данному небольшому региону. Различия между диалектами и являются одним из объектов изучения для ученого-лингвиста, в частности, позволяя нанести на карту ареалы распространения сходных говоров-диалектов. Что, в свою очередь, позволяет прийти к весьма интересным выводам.

– При этом надо учитывать, что с позиций лингвистики и социолингвистики (где люди сами определяют границы распространения говоров, опираясь на свои ощущения) эти ареалы могут не совпадать, – подчеркнул Сергей Львович.

А дальше начинает происходить интересный процесс: если (несмотря на фактические различия в произношении) две общности считают, что их говор «родственный», то со временем эти различия начинают уходить и диалекты реально сближаются. Лингвисты называют этот процесс конвергенцией. Бывает и обратное явление – дивергенция, когда, говорящие на сходных говорах анклавы начинают считать друг друга чужаками, и с течением времени в их вариантах говора становится все больше различий. Так исторические и, в чем-то даже, психологические факторы оказывают влияние на развитие языка. И одновременно лингвистические процессы выступают отражением процессов исторических.

Для иллюстрации этого процесса лектор обратился к древней истории восточных славян. Когда образовалась Киевская Русь, вместе с объединением входящих в нее племен (славий) – кривичей, вятичей, радимичей и др. в единый русский народ, у них начался процесс конвергенции племенных языков-диалектов. В результате сформировался некий восточнославянский языковой континуум, внутри которого не было резкого перехода между разными говорами.

Затем, к XVI–XVII векам образовались четыре новые группы диалектов внутри русского языка: северорусская, южнорусская, белорусская и украинская. Что тоже соответствовало историческим процессам, протекавшим на этих территориях в указанное время (к примеру, белорусские диалекты развивались на территориях, попавших под контроль Великого княжества Литовского и утративших тесную связь с другими русскими землями).

Различие украинского и южнорусского диалектов проистекает из последствий ордынских нашествий, после которых восточная часть нынешней Украины практически обезлюдела. И ее последующее заселение шло в основном из западных областей (Галичина и проч.), где население до того тесно контактировало с носителями других языков, что не могло не сказаться на развитии украинского диалекта.

– И по сей день, если взять и свести между собой бабушек из архангельского и курского села и предложить им обсудить хозяйственные вопросы, то есть вероятность, что они с трудом будут понимать друг друга, хотя обе будут говорить на русском языке, – отметил Николаев.

В результате, сегодня мы уже имеем несколько самостоятельных языков, которые имеют общее происхождение. А сложись история по-другому, появись в средние века на территории России не один (в Москве), а два (например, в Новгороде и Курске) центра образования государства, то и вместо одного русского языка было бы два его варианта – южный и северный, которые сегодня жители этих государств воспринимали бы как самостоятельные.

Еще одна группа диалектов из этого континуума оформилась в так называемый русинский язык (характерно, что украинцы считают русинов частью своего этноса, но те настаивают на самостоятельности). Ареалы расселения русинов расположены в основном вне границ современной Украины (за исключением Закарпатья) в Польше, Словакии, Воеводине, что играет на пользу самостоятельного этногенеза русинов. Русинский диалект (точнее, несколько разных диалектов) отделился от русского «ствола» еще в XII веке и сегодня заметно от него отличается. И только отсутствие единой территории проживания мешает образованию на базе русинских анклавов еще одного восточнославянского народа.

– Но, несмотря на эти различия, мы по-прежнему можем говорить о сохранении единого восточнославянского языкового континуума, – уверен лектор. – Поскольку лингвистически это одно языковое пространство, со многими диалектами, разным произношением звуков и т.д.

И это единство с научных позиций опровергает все политические и идеологические построения о «глубокой пропасти» между русскими, украинцами и белорусами.

Но внутри этого континуума есть интересная особенность. В той его части, что приходится на изначальные территории проживания русского населения, сложно найти четкую границу между группами диалектов, где, скажем, южнорусский говор сменяется северорусским или украинским. Наоборот, есть своего рода «буферные территории», на которых отмечается смешение этих диалектов, плавный переход одной группы в другую.

Но, на территориях т.н. «нового заселения», куда русские поселенцы пришли после тюркской экспансии – Белгородская, Воронежская, Саратовская области – в местах смешения русского и украинского диалектов разница между ними чувствуется очень остро.

Как видим, изучение географического распространения диалектов может многое рассказать не только о фольклоре русского народа, но и о внутренних миграционных потоках, контактах с носителями других языковых групп и проч. Тем самым, дополняя картину отечественной истории новыми деталями.

Надо отметить, что на протяжении разных эпох отношение к диалектам и их изучению менялось. Дореволюционная наука уделяла им достаточно много внимания. Пик общественного интереса к народной речи  пришелся на середину XIX в.

– В свет вышли «Опыт областного великорусского словаря», где впервые были специально собраны диалектные слова, и «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля в 4 томах, также включающий большое число диалектных слов, – рассказал Николаев. – Материалы для этих словарей активно помогали собирать любители российской словесности. Журналы, губернские ведомости того времени из номера в номер публиковали различного рода этнографические зарисовки, диалектные описания, словарики местных речений.

Это, к слову, было общеевропейской тенденцией. Например, в школах ряда французских провинций введен факультатив по родному диалекту, отметка за который ставится в аттестат. В Германии и Швейцарии вообще принято литературно-диалектное двуязычие и постоянное общение на диалекте в семье.

В ХХ веке ситуация в нашей стране кардинально поменялась. Связано это было с политикой коллективизации, когда провозглашался отход от «старого деревенского мира к новому – колхозному». Этот «отход» проявился в целенаправленной ломке традиций деревенской жизни, которые были тесно связаны с фольклором и, соответственно, говорами, присущими тем или иным регионам. Целое поколение сельских жителей, сознательно отказывалось от своего языка. Но это вовсе не означало, что им автоматически удалось овладеть литературным русским языком. Скорее, это привело к падению языковой культуры в обществе, некоторому обеднению языка. И до сих пор отношение к говору в обществе остается двоякое: люди не могут до конца избавиться от употребления диалектных слов и особенностей произношения, но часто стыдятся этих особенностей своей речи. Хотя можно относиться к говору как своей «малой языковой родине», отражающей историю своей семьи, ее традицию. И взять на вооружение практику наших образованных соотечественников XIX века, которые в городском обществе использовали литературный русский язык, но в кругу семьи или, общаясь с крестьянами, легко переходили на принятый в родных местах говор. И не видели в этом ничего зазорного.

Наталья Тимакова

В конце мая президент США Дональд Трамп поставил свою подпись на документе, который дал всем гражданам США т.н. право на попытку — теперь неизлечимо больные могут получать доступ к лекарствам, еще не прошедшим все стадии клинических испытаний и не получившим одобрения Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA). Речь идет о больных, которые уже исчерпали все имеющиеся возможности для лечения на данный момент. А какие возможности есть у российских пациентов для доступа к незарегистрированным препаратам.

Трамп не то чтобы шокировал страну своим поступком. В США уже давно миновали времена «Далласского клуба покупателей», и «правом на попытку» последние годы можно было воспользоваться на территории 40 штатов, а еще 10 продолжали размышлять о том, не ввести ли подобный закон и у себя. Так что президент США, 30 мая подписав федеральный закон, закрепил уже преобладающий подход на федеральном уровне.

Что именно значит появление федерального закона для штатов? Как говорит директор Фонда изучения США имени Франклина Рузвельта при МГУ Юрий Рогулев, законы, принятые федеральными властями США, имеют преимущество над местными, хотя их и не отменяют: «Если там есть серьезные расхождения, то законы штатов приводятся в соответствие с федеральным законом. Если таких законов нет, начинает действовать федеральный закон». Так что теперь «право на попытку» распространилось, во-первых, на те штаты, что не успели ввести его самостоятельно.

Как это работает

Там, где «пробовать» уже можно, процедура выглядит так: решивший воспользоваться своим правом пациент просит своего врача рассмотреть варианты экспериментального лечения, и после консультаций врач может обратиться к производителю с соответствующей просьбой.

На сайтах Конгресса и Белого дома подчеркивается, что новый закон открывает доступ «к определенным незарегистрированным, экспериментальным лекарствам» больным в терминальных состояниях, если они уже исчерпали все доступные в США средства лечения и не имеют возможности участвовать в клинических испытаниях лекарственных препаратов. Единственное условие — лекарство должно пройти первую фазу клинических испытаний.

В ходе первой фазы проверяется безопасность препарата, делается это на небольших группах добровольцев — до 100 человек. На второй фазе изучается эффективность дозы, и участников становится до 300 человек, а на третьей их число исчисляется уже тысячами, где сравнивают эффективность лекарства с плацебо и стандартным лечением, а также регистрируют побочные эффекты.

Производители должны будут уведомлять FDA о каждом случае использования их экспериментальных лекарств в рамках Right to Try. FDA должно будет ежегодно на своем сайте размещать отчет по применению закона. При этом закон защищает от ответственности производителей и врачей, выписывающих препарат. Если они не согласны с желанием пациента, то могут воспользоваться своим «правом на отказ», зашитым в новый закон.

За и против

«Пациенты, которые неизлечимо больны, не должны ездить из страны в страну в поисках нужного средства, я хочу дать им шанс получить его здесь, дома», — приводятся на сайте Белого дома слова президента США.

В них кроется ссылка на уже довольно распространенную практику. Сторонники инициативы Right to Try приводят в пример техасского врача Ибрахима Делпэссенда, который с 2015 года помог около 200 пациентам с последними стадиями нейроэндокринного рака (к ним, например, относится рак поджелудочной железы) получить доступ к лекарству, которое не получило одобрение на территории США, но в течение 15 лет использовалось в европейских странах. Впоследствии это лекарство было одобрено FDA, но на это потребовалось 2,5 года, которых у пациентов Дэлпэссенда могло и не быть.

Как также отмечают сторонники подхода Right to Try, участвовать в клинических исследованиях новых препаратов могут только около 3% пациентов на последних стадиях болезни, а на так называемый ранний доступ (compassionate use) — программы производителей, по которым новые экспериментальные препараты предоставляются из соображений гуманности нуждающимся пациентам, которые не могут участвовать в клинических испытаниях из-за своего местонахождения, состояния или возраста, — могут рассчитывать только около 1,2 тыс. человек в год. При этом, по данным все тех же активистов, каждый год умирает больше миллиона американцев, страдающих от болезней в терминальных стадиях.

По мнению Романа Иванова, вице-президента по разработкам и исследованиям биофармацевтической компании «Биокад» (BIOCAD), то, что сейчас сделали в Америке, приняв закон о «праве на попытку», — пошли еще дальше, чем система раннего доступа: «Пациенты могут получить доступ к лекарствам вне программы раннего доступа, а по усмотрению врача. Хорошо это или плохо — это другой вопрос. В принципе если есть четкий критерий, в каких случаях считать ситуацию безнадежной, то пациентам это, конечно, во благо. Но должны быть четкие критерии, чтобы исключить случаи злоупотребления, а также трагические случаи, связанные с применением не до конца изученного препарата».

Противники «права на попытку» же отмечают, что большая часть лекарств, прошедшая 1-ю фазу клинических испытаний, все равно не получает в итоге одобрения FDA. И не потому, что агентство чересчур забюрократизированно или недобросовестно, а просто потому, что огромная доля лекарств в итоге оказывается неэффективна и даже вредна. Зачем давать отчаявшимся людям ложную надежду и позволять им тратить немалые деньги на то, чтобы сыграть в лотерею?

Дэвид Горски, медик и управляющий редактор портала Science-Based Medicine, предупреждает, что как минимум 85% лекарств, теперь доступных пациентам согласно «праву на попытку», будут не только бесполезны, но и вредны, а кроме того, будут стоить больному немалых денег.

«По сути, в законе Right to Try ответственность за пациента перекладывается на плечи врача или фармпроизводителя: пациенту предоставляется препарат, который производится только для проведения клинических исследований, не прошел необходимого одобрения регуляторными органами, а лечение не компенсируется страховыми компаниями, — считает член правления Российского общества клинической онкологии (RUSSCO), руководитель онкологического отделения противоопухолевой терапии ФГБУ ЦКБ Управления делами Президента РФ Дмитрий Носов. — Как врач я считаю, что этот подход должен контролироваться и быть ограничен рамками клинического исследования, должен продолжаться системный анализ безопасности препарата и его эффективности. А здесь ни пациент, ни врачи не имеют полной информации о препарате — он еще плохо изучен».

Как работают программы раннего доступа и есть ли такие в России

За границей программы раннего доступа работают в США, Канаде, Великобритании, Бельгии, Германии, Франции, Италии, Испании, Португалии, Австралии и Японии. Механизм таких программ, как правило, следующий: после завершения второй фазы клинических исследований производитель начинает завершающее, третье, исследование. Тогда же компании начинают готовить заявку на получение регистрации и в случае ее одобрения должны предоставить уже большую партию препарата к началу продаж. В результате образуется «окно», когда препарат уже есть, его эффективность и безопасность подтверждены, однако регистрации еще нет. Здесь и начинает работать «ранний доступ» (он же «расширенный», «временный», «индивидуальный»).

Лекарство после определенных процедур (решение врачебной комиссии, регистрация в программе, составление досье на пациентов и так далее) передается пациенту, который дал информированное согласие на употребление незарегистрированного препарата. При этом производитель не может впоследствии использовать данные об эффективности и безопасности препарата, основываясь на применении его пациентами в рамках программы раннего доступа.

У россиян тоже есть возможность получить доступ к незарегистрированным лекарствам, хотя ее нельзя назвать ни прямым аналогом раннего доступа, ни тем более «правом на попытку». «Это либо в клинических исследованиях, либо есть порядок, разрешенный для тяжелых пациентов по жизненным показаниям (ФЗ 61 „Об обращении лекарственных средств“), по которому, например, работают многие благотворительные фонды. Они привозят для своих подопечных незарегистрированные в России препараты из-за границы, — рассказывает исполнительный директор Ассоциации организаций по клиническим исследованиям (АОКИ) Светлана Завидова. — После консилиума врачей и по согласию пациента фонды или другие представители пациента получают разрешение Минздрава РФ на ввоз препаратов, доступных в других странах».

Кроме того, как говорит Роман Иванов, по ФЗ 61 невозможно получить доступ к экспериментальным лекарствам российского производства. «К сожалению, формулировки 61-го закона таковы, что это разрешение распространяется только на зарубежные лекарственные препараты, — объясняет Иванов. — Закон писался, когда у нас в принципе не было отечественных инновационных препаратов, и о возможности того, что будут российские препараты, которые будут нужны пациентам по гуманитарным причинам, никто не задумывался».

По его словам, фармацевтические компании в течение уже трех лет направляют предложения в Министерство здравоохранения и другие органы исполнительной власти, а также в Госдуму о внесении изменений в 61-й закон, чтобы как минимум процедура применения незарегистрированных препаратов в России по показаниям могла применяться и в отношении и отечественных инновационных препаратов, а как максимум — появился процесс рассмотрения и одобрения заявок на контролируемое применение незарегистрированных препаратов. «Сейчас это никак не регулируется: Минздрав выпускает разрешение, но что потом, каков результат применения незарегистрированного препарата для пациента, никто не знает и ответственности не несет», — говорит Иванов.

Фармпроизводители пытаются уже некоторое время повлиять на эту ситуацию: им выгодно сокращать время между началом разработки лекарства и его продажей. Так, согласно направленным в Минздрав предложениям «Биокада», можно либо внедрить механизм бесплатного предоставления пациентам незарегистрированных лекарственных препаратов российского и иностранного производства, либо воспроизвести в России программы раннего доступа, что представляет собой более сложную задачу, поскольку потребует серьезных изменений в законодательстве.

В сентябре 2017 года исследовательская компания MAR CONSULT провела опрос среди 350 врачей из 48 регионов РФ об их отношении к использованию незарегистрированных в России лекарств. Опыт применения программ раннего доступа в клинической практике есть только у 1/5 опрошенных врачей. При этом большинство респондентов (87%) положительно относятся к возможности использовать инновационные препараты, не зарегистрированные в России.

Что же касается еще более радикального «права на попытку», то, как считает директор Института экономики здравоохранения ВШЭ Лариса Попович, в России такой закон вряд ли может быть принят, хотя «может и изменить взгляд на вещи». «Сейчас активно начинает развиваться моделирование, заменяющее клинические испытания, плюс сейчас в мире вообще активно меняется все подходы и вся философия клинических испытаний, — говорит эксперт. — Например, компании объединяются и используют одних и тех же пациентов, тестируя разные препараты, влияющие на разные целевые элементы организма». Лариса Попович также отметила, что в России уже получены «очень хорошие результаты моделирования реакции белковых структур на те или иные химические элементы»: «Думаю, что это существенно ускорит поиск перспективных молекул, но не думаю, что доступ пациенты начнут получать уже после первого этапа испытаний, это слишком кардинально».

В ответ на запрос «Чердака» в Минздрав о том, обсуждаются ли в ведомстве подходы к доступу к лекарствам для российских пациентов, в Минздраве ответили, что «в настоящее время совместно с экспертным сообществом прорабатывается вопрос внедрения аналогичных норм в российском законодательстве», однако не уточнили, имется ли в виду доступ, аналогичный принятому сейчас в США или речь идет о предложениях по вводу программ раннего доступа.

Клинические испытания: как их найти врачам и пациентам

В России клинические исследования лекарственных препаратов должны быть одобрены Минздравом, а также этическими комитетами при министерстве и медорганизации, где будут проходить исследования. «Это проводится также в соответствии с ФЗ 61 и со стандартами так называемой надлежащей клинической практики GCP (международный стандарт этических норм и качества научных исследований, описывающий правила разработки, проведения, ведения документации и отчетности)», — рассказывает Роман Иванов. Он также отмечает, что «российские подходы к проведению клинических исследований гармонизированы с подходами, которые используются в Европе и США».

«На международные исследования разработчику препаратов очень сложно набрать участников, — говорит Дмитрий Носов. — Ему нужна большая когорта больных, популяция с одинаковым диагнозом, одинаковым молекулярным нарушением. Сейчас критерии селекции больных усложняются, так как разрабатываются препараты, которые воздействуют, например, только на определенное молекулярное нарушение, а оно встречается, скажем, только у 3% всех онкологических больных в мире. Чтобы понять, эффективен ли препарат, требуется набрать большое число больных, а это можно сделать только в рамках кооперированного исследования, в котором участвуют много стран и учреждений». По словам Носова, сейчас в России проводится около ста международных клинических исследований онкологических препаратов.

Светлана Завидова признает, что в России у пациентов могут быть проблемы с поиском информации о клинических исследованиях: «Непросто со стороны найти необходимую информацию, она достаточно специфическая. Есть, например, реестр разрешенных исследований, его ведет Минздрав. Если речь идет о международных исследованиях, то мы рекомендуем пациенту найти подробное описание в одном из международных реестров, самый подробный ведется в США».

Для помощи пациентам на сайте АОКИ есть специальный подраздел «Как найти клиническое исследование», где содержится информация о реестре Минздрава, также ссылки ведут на сайт Международного реестра клинических исследований Национального института здоровья США. «Если вам кажется, что вы нашли подходящее клиническое исследование, следующим шагом проверьте, идет ли оно в России, — предлагают в АОКИ. — Для этого попробуйте найти это исследование в реестре Минздрава России».

«Учитывая, что в нашей стране клинические исследования гораздо менее распространены, чем в США, то у наших пациентов, конечно, доступ к ним, к сожалению, ограничен, — отмечает Светлана Завидова. — И часто мы теряем шанс на участие в международных исследованиях из-за нашей разрешительной системы. Например, нужно набрать 1,5 тысячи пациентов, неважно из какой страны. И если в других странах пациенты на исследование уже набраны, а мы только получили разрешение, то поезд ушел».

Дмитрий Носов также напоминает, что Российское общество клинической онкологии совместно с Агентством клинических исследований запустило сервис, рассчитанный на врачей и пациентов по поиску клинических исследований. «Это онлайн-сервис, навигатор по направлению больных в клинические исследования, запущенный буквально две недели назад. Основным пользователем данного сервиса будет практикующий врач-онколог, но он в первую очередь создан для пациентов. С его помощью планируется расширить доступ пациентов к инновационным противоопухолевым препаратам, которые изучаются в рамках клинических исследований, проводимых в ведущих онкологических учреждениях на территории РФ».

Валерия Мишина