​Кандидат биологических наук, сотрудник факультета биоинженерии и биоинформатики МГУ им. М. В. Ломоносова и Института биоорганической химии РАН Артур Залевский в интервью Indicator.Ru рассказал о «синусоидах» в карьере биолога, о проклятии «тыжбиоинформатика» и о невзятых рубежах научпопа в России. 

— Биоинформатика — междисциплинарная область, которая требует разбираться и в программировании, и в биологии. Кто и как в нее приходит и каким был ваш опыт? 

— Я попал в биоинформатику совершенно случайно. В школе мне хотелось заниматься созданием каких-нибудь киборгов, вживляемых имплантов, например чипов, которые можно будет один раз вставить в голову и уже не запоминать правила русского языка, а сразу писать без ошибок. Конечно, к этому меня подталкивала любимая научная фантастика. И в какой-то момент я узнал, что в МГУ есть факультет биоинженерии и биоинформатики. Советоваться на эту тему мне было не с кем, и я решил, что буду учиться там. Но когда я поступил, выяснилось, что в реальности биоинженерия сегодня — это в основном генетические манипуляции в лучшем случае на уровне достаточно простых организмов, таких как кишечная палочка или дрожжи. Я был, конечно, немного разочарован: шел в одно место, оказался в другом. Но мне в целом здесь понравилось. 

В России под биоинформатикой понимают достаточно узкую область, связанную в первую очередь с обработкой геномных данных, и изучение структур биологических молекул. Но в мире к ней относят и огромное количество других областей, связанных с обработкой любых биологических данных с использованием информационных технологий. Потому в биоинформатику сегодня приходят физики, математики, химики, люди из смежных областей биологии, программисты в широком смысле слова. При этом профессиональные знания именно в области биологии для биоинформатики очень важны: если вы не понимаете, какую биологическую задачу решаете, какие данные и почему анализируете, то на выходе получите бессмысленный мусор. 

— Но ведь среди биоинформатиков существует разделение, когда одни больше занимаются созданием методов анализа данных, а другие применяют эти разработки к излюбленной биологической проблеме? 

— Безусловно. На любой конференции доклад может вас зацепить либо биологической проблемой, изучение которой вам интересно, например старением; либо биологическим объектом, с которым вы тоже работаете, допустим мышами или нематодами C. elegans; либо по методам, при помощи которых этот объект и проблема изучаются. И разные группы действуют по-разному. Одни смогли поставить свою уникальную биологическую модель, лучше всех научились разводить каких-то животных и всевозможные методы «натравливают» на них. Например, у нас на факультете есть колония голых землекопов. А есть группы вроде нас, скорее с методологическими компетенциями. Мы умеем моделировать биологические молекулы при помощи разного набора методов на масштабах от химических реакций до сборки наноконтейнеров при помощи технологий ДНК-оригами. И к нам приходят люди с совершенно разными биологическими объектами и задачами, которым нужен конкретный метод. Но часто в одной и той же группе совмещаются оба направления. То есть у вас есть некая магистральная тема или задача, а вокруг нее вы нарабатываете методы. 

— А что вело вашу работу с момента, как вы вступили в эту научную область, — разработка методов или интерес к одной биологической проблеме? 

— Сложный для меня вопрос. Моя «детская травма», студенческая и диссертационная, связана с тромбином. Это ключевой белок в каскаде свертывания крови, в принципе, один из самых изученных белков в мире. Но, на удивление, с ним до сих пор связано несколько загадок. Я занимаюсь одной из таких проблем: почему-то тромбин по-разному ведет себя в зависимости от присутствия иона натрия. Казалось бы, натрий всегда есть в нашей крови, но все равно поведение тромбина меняется. Уже лет десять я бьюсь над этим. Мы применяли к тромбину самые разные методы, в том числе свои новые технологии. Например, разработали пайплайн для моделирования химических реакций; в нем используются, конечно, и инструменты других групп, но мы их скомпоновали со своими и теперь применяем этот же пайплайн к другим объектам. Например, к ферментам, которые должны препятствовать отравлению боевыми химическими отравляющими веществами. Тромбин я на какое-то время бросал, занимался другими задачами, потому что уже невозможно работать с ним, когда так долго не получается результат. Мне удалось разработать метод, который позволяет нам изучать взаимодействие комбинаторных пептидных библиотек (пептиды — это короткие белки, состоящие из трех-четырех аминокислот) с разными биологическими молекулами. И оказалось, что этот метод я могу снова применить к тромбину, получить новые знания, новые гипотезы, которые, судя по всему, оправдываются. Мне кажется, многие движутся по такой же синусоиде: у вас есть объект, вокруг которого вы бьетесь, рано или поздно вы отвлекаетесь от него, работаете над новыми идеями, создаете новые методы и возвращаетесь к нему с ними — а вдруг он сдастся на этот раз? 

— Возвращаясь к биоинформатике как области: встречается мнение, что в России она развивается неплохо в том числе потому, что на нее не требуется столько средств, как на содержание экспериментальных животных и остальные составляющие мокрых лабораторий. Верно ли это, или биоинформатика тоже достаточно дорогая область? 

— Могу ошибиться в цитате, но, кажется, однажды Михаил Гельфанд и Константин Северинов даже призывали (наполовину в шутку, конечно) отказаться от финансирования мокрой науки в Российской Федерации — с учетом того, сколько к нам идут реагенты, проще все деньги вложить в биоинформатику и стать лидерами в ней. Сложно комментировать это, потому что я не знаю точной стоимости мокрых лабораторий. В целом, конечно, компьютеры дешевле. Но есть обратная сторона, которую, к сожалению, многие выступающие с позиций «дешевой биоинформатики» не учитывают. Биоинформатика — это не просто «поставьте компьютер и считайте». Построить нормальный вычислительный кластер, инфраструктуру, пригодную для биоинформатики, — отдельная сложная задача. И его поддержка тоже стоит денег: это и ремонт, и оплата сотрудников, причем такие специалисты стоят дороже, чем в обычной техподдержке. И иногда компьютеры внезапно ломаются, большие компьютеры ломаются сильно, могут простаивать неделями и месяцами. В это время простаивает вся группа ученых, но им нужно по-прежнему платить. А чтобы работа останавливалась меньше, нужно больше денег вкладывать в резервирование, в квалифицированных специалистов… Как правило, в рассуждениях о «дешевой биоинформатике» люди не учитывают реальную стоимость вычислительной инфраструктуры, на которой можно делать исследования мирового уровня. Но самое важное даже не это. Биоинформатики, как ни крутите, должны оперировать какими-то данными. Конечно, сегодня есть открытые базы биологических данных, но на них уже «пасутся» люди со всего мира, включая огромное количество биоинформатиков из Индии и Китая. Поэтому только на собственных данных можно сделать качественную науку, которая пойдет в топовые журналы. А чтобы их получить, нужны или хорошо настроенные коллаборации за рубежом, или собственные экспериментальные лаборатории. 

— А как у вас построен процесс получения собственных данных? С кем из экспериментаторов вы сотрудничаете? 

— Расскажу о нашей группе вычислительной биологии факультета биоинженерии и биоинформатики. У нас максимально тесная коллаборация с несколькими лабораториями в Институте биоорганической химии академиков Шемякина и Овчинникова РАН, в частности с группами Ивана Смирнова и Александра Габибовича Габибова. С ними мы разрабатываем антидоты к химическому оружию, изучаем механизмы антибиотикоустойчивости и ее преодоления. У них огромные компетенции по высокопроизводительным мокрым методам, что позволяет накапливать большое количество данных. Вместе мы публикуем высококлассные статьи, а в перспективе, надеюсь, получатся и реальные продукты для фармрынка. Плюс у нас есть коллаборации с Сеченовским университетом, в частности с Институтом молекулярной медицины. Там мы тоже моделируем для коллег молекулы, а они проверяют их экспериментально. И, конечно же, у нас много коллабораций внутри МГУ. Например, я участвую в проектах группы Марины Борисовны Готтих, которая занимается изучением вируса иммунодефицита человека. Для успешного встраивания в геном вирус использует некоторые наши собственные клеточные механизмы, и сейчас мы работаем над тем, как ему можно в этом помешать. И еще у нас есть ряд прикладных проектов. Например, для одного небольшого фармстартапа мы тоже придумываем молекулы, которые, в идеале, помогут бороться с тревожностью и депрессией. Так что нам повезло сформировать свою сеть контактов с сильными группами внутри России, а через них у нас есть связи с более крупными международными коллаборациями. Например, один наш давний коллега работает в Университете Экс-Марсель, и с ним мы делаем несколько проектов по изучению взаимодействия цинка с различными белками и агрегатами, что важно и при некоторых нейродегенеративных заболеваниях. 

— Быстро ли эволюционирует биоинформатика? Вы назвали очень много тем и направлений. Характерно ли для вашей области усиление специализации ученых? 

— Я действительно участвую в очень разных проектах, например однажды на летней практике на Беломорской биологической станции МГУ мы со студентами открыли новый вид арктической медузы. В авторах статьи об этом — все студенты, которые участвовали в этой группе. Есть проекты, связанные с изучением лекарств, есть проекты по изучению метаболических сетей, в которых разные вещества внутри нашего организма синтезируются и исчезают. Я этим занимаюсь ровно потому, что мне безумно интересно разобраться, как там все работает. И это, конечно, действует против меня. Если бы я концентрировался на одних задачах, я бы, наверное, гораздо раньше их закончил, достиг успеха и более продуктивно двигался бы к следующим. Практика показывает, что, если вы не распыляетесь, вы скорее будете достигать каких-то высот, получать новые биологические знания. Но все равно многие мои знакомые биоинформатики — мастера на все руки. Мне кажется, причина в том, что нас просто очень мало. Несмотря на то что сейчас со всех сторон, казалось бы, говорят про биоинформатику, даже «Роснефть» этим занимается, специалистов все равно не хватает. И меня и моих коллег готовы приглашать куда угодно: «Посчитайте нам это, посчитайте то, вы же можете, вы же биоинформатики». И неважно, что вы занимаетесь совершенно другой областью. «Тыжбиоинформатик» — такая же формула, как «тыжпрограммист, поэтому почини мой принтер». Я надеюсь, что с помощью в том числе нашего факультета, наших выпускников, такого отвлечения будет все меньше.​ 

— Как на вашу научную работу повлияла пандемия? 

— На меня лично — максимально катастрофически. Опять же из логики «тыжпрограммист» в марте на меня возложили обязанности заместителя декана по дистанционному обучению нашего факультета. Мы быстро развернули онлайн-платформу, на которой проходят занятия, и дополнительные сервисы, осуществляем поддержку преподавателей и студентов, стараемся максимально сгладить этот процесс и обеспечить их всем необходимым. Конечно, это отнимает много времени, и я сейчас фактически по науке не успеваю ничего. Это очень обидно, и я с нетерпением жду момента, когда хотя бы сессия кончится, и я смогу вернуться к анализу данных. Я и сейчас хотя бы вечерами стараюсь хоть чуть-чуть помочь коллегам. В целом работа экспериментаторов была остановлена, и это большая проблема для наших проектов. Как я уже говорил, наша группа всегда старается работать с коллегами-экспериментаторами, потому что любое наше предсказание нужно валидировать экспериментально, иначе это просто компьютерные игры. Либо мы должны опираться на максимально разумные биологические данные: чем больше на входе дополнительной биологической информации, которую мы можем в качестве внешних ограничений наложить на нашу задачу, тем качественнее результат, тем точнее он описывает реальность. Учитывая, что получение этих дополнительных биологических данных остановилось, как и экспериментальная проверка наших гипотез, мы тоже немного сейчас зависли. Мы потратили это время на расчет новых данных, и как только все восстановится, мы сразу же выдадим коллегам пачки новых гипотез. Плюс занимались улучшением наших инструментов. И все-таки, как у любой нормальной группы, у нас накоплено большое количество данных, которые мы потихоньку оформляем в манускрипты. За это время мы отправили в журналы уже две или три статьи. 

— Вы активно занимались популяризацией до пандемии и продолжаете сейчас выступать в онлайн-формате. Изменилось ли отношение аудитории к науке во время пандемии? 

— Я себя предпочитаю называть скорее научным коммуникатором, чем популяризатором, потому что научная коммуникация — это более широкое понятие, которое включает в том числе общение с коллегами из разных областей. Но популяризация в смысле общения с широкой публикой — тоже часть моей роли как научного коммуникатора. Обычно я рассказываю в первую очередь про свои работы и редко про мою область в целом. И мне на самом деле сложно сказать, изменилось ли отношение, потому что я исходно работаю в основном с теми аудиториями, которым уже интересна наука. Некоторые называют это «проповеди обращенным». В отличие от коллег, от того же Александра Панчина, мне не интересно воевать с любителями мифов, хватает и другой головной боли. За время пандемии аудитория, конечно, немного изменилась из-за перехода в онлайн, и это замечательно. На разных мероприятиях, которые я сейчас посещаю как лектор и как гость, я вижу большое количество людей из регионов. Как правило, в регионах очень мало качественных научпоп-активностей — «Курилка Гутенберга», ФАНК, Geek Picnic и все, пожалуй. И доступ в реальном времени, а не в записи, к мероприятиям, к реальному общению — положительная черта карантина. Хотя, конечно, общаться онлайн с аудиторией — далеко не то же самое, что вести разговор вживую. 

— Если развенчивать мифы не слишком интересно, в чем ваша основная мотивация заниматься популяризацией? 

— Для меня это выполнение того, что можно назвать социальным контрактом или общественным договором. Я как исследователь работаю в государственном учреждении, даже в нескольких, и большая часть моих исследований финансируется за счет государственного финансирования — это либо прямые бюджетные деньги, либо гранты государственных научных фондов. В реальности это деньги налогоплательщиков. Соответственно, я чувствую ответственность за эти средства и считаю, что взамен должен широкой аудитории рассказывать, куда они идут. Это нигде не прописано, в очень редких грантах есть условие рассказывать о том, что в проекте делается. Но только в Российском научном фонде я вижу, что действительно идет работа по продвижению этих результатов, и это, конечно, заслуга замечательной пресс-службы фонда — Марии Михалевой, Юлии Шуляк и их коллег. Так что, с одной стороны, это такая внутренняя обязанность, но параллельно мне просто нравится рассказывать про свою науку. Я трачу большую часть жизни на свою работу, и мне интересно делиться этим, когда людям нравится узнавать что-то новое, когда я вижу радость в глазах слушателей от того, что им о чем-то интересном рассказали. И конечно, как фанат своего факультета, я считаю популяризацию одним из инструментов привлечения абитуриентов к нам. 

— Как вы считаете, работает ли популяризация в этом качестве, как прямой инструмент привлечения? Можно ли ставить глобальную задачу популяризации так: насыщение общества научно-популярной информацией, восстановление престижа профессии ученого и как следствие — привлечение студентов на научно-технические направления? 

— Можно или нет, уже не играет особой роли, потому что именно так ставят перед собой цели многие коллеги, особенно организаторы фестивалей. В установочных документах они так и прописывают: «наша цель — повысить престиж и технических, и научных специальностей, привлечь новых абитуриентов» и т. д. Относительно того, работает это или нет, попробую начать издалека. Я считаю, что до насыщения информацией о науке еще как до Пекина пешком просто потому, что огромное количество людей в регионах банально пока не охвачены этой коммуникацией. И в Москве аудитория у научно-популярных мероприятий на самом деле тоже не такая уж большая. Да, когда ты находишься, назовем это так, в «тусовке», складывается ощущение, что каждый день где-то идут три-четыре параллельные лекции, и приходится все время выбирать, куда сходить, где каких друзей послушать. Но на самом деле огромная часть аудитории еще просто не охвачена, и не потому, что люди этого не хотят. Моя личная практика показывает, что им всегда интересно. Сейчас из-за самоизоляции я много езжу в такси, и когда уезжаю с работы, водители всегда спрашивают: «Из университета?», об этом мы начинаем разговаривать, и ни разу еще не было кого-то, кому было бы не интересно узнать про науку. Так что желание есть, но против людей играет отсутствие свободного времени. У многих семей выживание сейчас, к сожалению, стоит на первом месте, и у людей просто нет, скажем, пространства свободы в голове на досуг. Онлайн частично эту проблему снимает. Например, одно время с коллегами из компании Future Biotech мы делали трансляции на игровые сервисы, такие, как Twitch. Люди туда приходят посмотреть стримы геймеров, и видят рядом какую-то лекцию, заходят посмотреть, что такое странное происходит, и действительно интересуются. Даже таким случайно заскочившим школьникам это интересно, и мне кажется, это все тоже работает на их привлечение. Думаю, это гигантский канал и для привлечения абитуриентов, и для повышения популярности профессии, который мы пока не используем. И это наша гигантская проблема, потому что в России люди в целом не очень понимают, что такое наука, чем ученые вообще занимаются. Что ходить далеко — я сам, как человек из маленького индустриального города, до поступления в университет вообще не знал, как работает академическая наука, зачем ученым стажировки, что такое публикации. А импакт-факторы, рейтинговые журналы, квартили вообще были понятиями из другой вселенной. 

— То есть усилия популяризаторов сейчас нужно сосредоточить на том, чтобы захватить новые площадки? 

— Представленность, конечно, нужно повышать. Но вообще «нужно» — плохое в этом смысле слово. Потому что по крайней мере в моем окружении все коллеги и друзья, кто занимается популяризацией, делают это просто for fun. И для меня эта мотивация тоже главная. Если бы я не получал профессиональное удовольствие от процесса, я бы этим, конечно, не занимался. Разумеется, если в условиях грантов нам будут писать «напишите популярную статейку», все будут писать, но что из этого выйдет, другой вопрос. Хорошая научная коммуникация, как и любая работа, требует времени, усилий, подготовки. Нужно изучить теоретическую базу в этой области, понять, какие есть стратегии коммуникации, как, что и кому стоит рассказывать, какие приемы можно использовать, от каких стоит воздержаться, как ваши знания распылять по аудитории, по площадкам. Надо определить удобные для себя форматы и площадки, потому что тут тоже много нюансов. Я знаю немало замечательных лекторов, которые вживую выступают изумительно, но, если их посадить перед камерой с той же темой, более унылого зрелища вы не найдете. И я считаю, что заставлять людей заниматься коммуникациями категорически нельзя. Можно к этому побуждать, привлекать, показывать, какие есть возможности, давать попробовать. Но заставить быть научным коммуникатором невозможно, это совершенно провальная стратегия. 

Екатерина Ерохина ​​

Фото: Mayo Clinic/Flickr/DCU/Open QCM/Indicator.Ru 

В выпусках новостей нет-нет, да и мелькнет сообщение о том, что при раскопках на территории области было найдено холодное оружие прошлых столетий. Иногда археологи говорят о «статусном холодном оружии». О том, что это такое и какую пользу из таких находок извлекает наука – в очередном интервью с профессором Новосибирского государственного педагогического университета, доктором исторических наук, ведущим научным сотрудником ИАЭТ СО РАН Андреем Бородовским.

– Андрей Павлович, какое холодное оружие называют «статусным»?

– Статусным называют оружие определенного типа, которое является неким символом принадлежности к определенному социальному слою, и оно может отличаться от схожих типов оружия, относящихся к штатному вооружению различных воинских подразделений. Статусное холодное оружие, к примеру, дворянства и купечества имело свои отличительные признаки, не имеющие отношения к собственно боевым качествам, но несущие информацию именно о социальном статусе его владельца.

– И когда оно впервые появилось на территории нашей области?

– Как категория материальной культуры – еще в раннем железном веке, когда здесь шло формирование разных страт (социальных групп) общества ранних кочевников. А второй раз, оно появилось здесь в период присоединения территории Приобья к Российской империи вместе с дворянами, купцами, которые имели его в своем обиходе.

– И как часто встречаются такие находки?

– Новосибирск – довольно молодой город, основанный вдали от центра Российской империи, и потому рассчитывать на такое количество подобных артефактов, как в Москве, Петербурге или, к примеру, Казани, не приходится. И все-таки здешняя территория достаточно богата на подобного рода находки. И среди них попадаются очень интересные экземпляры. Например, не так давно в районе Мочище была найдена шпага Петровского времени. Как она сюда попала, пока является загадкой. Но это полноценная европейская боевая шпага времен Петра I, схожее оружие можно увидеть в экспозиции Красноярского краеведческого музея. Наша шпага пока, к сожалению, не выставляется, но я думаю она бы украсила экспозицию нашего краеведческого музея, посвященную вещам XVIII века.

Другой пример связан с именем одного из основателей нашего города Николая Михайловича Тихомирова. Когда в 1971 году, в результате прокладки кабеля на тротуаре Красного проспекта, у храма Александра Невского,  был вскрыт его склеп, там тоже была найдена его шпага, являющаяся статусным дворянским оружием. Эту шпагу в настоящее время можно увидеть в Краеведческом музее.

– Такое оружие пользуется большим интересом коллекционеров…

– Коллекционерам интересны, прежде всего, купеческие сабли, которые отличаются большим разнообразием. Но при этом не так широко известны, как другие виды холодного оружия.

– А какие-то интересные сабли у нас тоже находили?

– Да. Несколько лет назад на затопленной территории старого Бердска была найдена сабля купца I гильдии. Я долгое время пребывал в заблуждении о том, что это сабля японского происхождения, поскольку на ее гарде был нанесен рисунок, напоминающий хризантему. В Японии, как известно, это был знак императора. Но при детальном изучении выяснилось, что это именно купеческая сабля, достаточно позднего образца (конец XIX – начало ХХ веков). Правда, имя владельца точно пока не установлено, существует два версии. Согласно одной из них она могла происходить из склепа купца В.А. Горохова. По другой версии сабля могла принадлежать статскому советнику Н.М. Ларионову. Два этих элитарных захоронения распологались так же у храма (Сретенской церкви с. Бердское). Однако, все эти версии являются в настоящее время дискуссионными.  

– С коллекционерами понятно, а какую научную ценность имеет статусное холодное оружие?

– Археология Новосибирска начала прошлого века практически не изучена. Одно время казалось, что там и изучать-то особо нечего. А на деле вышло, что мы в этом плане не хуже многих городов нашей страны. Да, в столицах и даже многих губернских центрах таких находок, по определению, больше, но мы видим, что маленький Новониколаевск, только что обретший статус города, сразу был обставлен всеми атрибутами, присущими Российской империи. И наука, через такого рода артефакты, как статусное оружие, позволяет представить социальную структуру общества, которое проживало здесь вплоть до 1917 года.

А если смотреть в более широком плане, то через шпагу Тихомирова можно рассматривать традицию, введенную еще Петром I. Потому что, хотя шпаги на Руси были известны еще со времен Бориса Годунова и Василия Шуйского, именно первый император нашей страны сделал их статусным дворянским оружием. А купеческие сабли – интересный показатель отношения империи к своему предпринимательскому классу. Оно, как мы знаем, было далеко не однозначное, но Николай I даровал им эту привилегию (сабли), чтобы подчеркнуть их статус, значение этого сословия (верхней его части, поскольку речь шла о купцах I гильдии) для Российской империи.

Сергей Исаев

Как гласит одна русская пословица: «Нет худа без добра». Вынужденный режим самоизоляции невольно подхлестнул возрождение некоторых социально значимых практик. Мы сейчас говорим об опыте в мировом масштабе. Если итальянцы устраивали на своих балконах хоровое пение, то прагматичные американцы решили заняться более полезным и перспективным делом, вспомнив, кстати, очень хорошие традиции.

К счастью, так совпало, что самоизоляция выпала на весну. Как мы понимаем, весна – как раз то время, с которого начинается дачный сезон. Учитывая, что не менее половины американцев проживают в малоэтажных домах, начала сезона они вполне могли отметить прямо на своих двориках. Конечно, ничто не мешает устраивать на собственном участке и хоровое пение. Кстати, среди изнемогавших на карантине россиян было немало тех, кто мечтал вырваться на природу или на дачу, чтобы устроить барбекю со своими друзьями и близкими. Как мы знаем, режим самоизоляции во многих городах страны очень часто нарушался как раз любителями шашлыков на открытом воздухе. Но среди россиян есть немало тех, кто использовал это время с пользой. Я говорю о дачниках и владельцах индивидуальных домов, для которых весенние работы по обеспечению «продовольственной безопасности» возобновились в прежнем режиме, несмотря на карантинный режим.

Почему я здесь обратил внимание на американских домовладельцев? Дело в том, что пандемия, как ни странно, надоумила некоторых из них заняться тем же, чем ежегодно занимаются российские дачники – выращиванием растений для еды. То есть обратиться к теме «продовольственной безопасности». Иным словами, кто-то оборудует свой участок, условно говоря, для «хорового пения», а кто-то использует землю по прямому назначению - как это делали еще первые поселенцы. В условиях самоизоляции у людей вдруг пробудился интерес к любительскому садоводству. Как прямо заявлялось на одном специализированном сайте для садоводов: настало время «заняться делом».

Некоторые авторы даже отметили терапевтическую роль садоводства, прямо заявляя, что такие занятию могут стать для американцев важным оздоровительным проектом, идеально подходящим как раз для условий самоизоляции. На их взгляд, это приятное занятие, способное отвлечь человека от плохих новостей и от бесполезной траты времени в социальных сетях. В самом деле, некоторые любители реально верят в «садовую» терапию. К тому же, считают они, возделывание сада может способствовать укреплению уверенности в себе, давая при этом материальные «бонусы» в виде самостоятельно выращенных здоровых и свежих продуктов.

Необходимо уточнить, что в английском языке словом gardening обозначают не только выращивание плодовых деревьев и кустарников. Сюда относится и то, что у нас связывают с огородничеством, то есть с выращиванием овощей. Поэтому американский gardener подобен нашему дачнику, который выращивает всё подряд – и плодовые деревья, и овощи. Да и само слово garden можно понимать еще и как «огород» (в нашем значении этого слова). 

Как я уже сказал выше, пандемия спровоцировала интерес к старой доброй традиции. Дело в том, что в недавней американской истории уже были хорошие практики, когда ответом на тяжелую общественную ситуацию становилось массовое садоводческое движение, поощряемое правительством. Так, во время Первой мировой войны был создан важный прецедент, связанный с решением проблемы продовольственной безопасности за счет «мобилизации» миллионов садоводов-любителей. В марте 1917 года – за несколько недель до вступления США в войну – правительством была сформирована специальная Национальная комиссия, занимавшаяся «военными» садами. Цель правительства заключалась в том, чтобы побудить как можно больше американцев заниматься самостоятельным выращиванием, сбором и хранением плодоовощной продукции. Это позволило бы осуществить поставки продовольствия европейским союзникам без ущерба для собственной продовольственной безопасности. В этой связи гражданам было настоятельно рекомендовано использовать все пустующие земли, не занятые на тот момент сельскохозяйственным производством. Сюда включались территории школ, больниц, предприятий, парков, дворов – вообще все свободные участки.

Благодаря пропагандистской кампании, призывавшей сеять «семена победы», в Америке возникло целое социальное движение, занимавшееся популяризацией любительского садоводства. Эти идеи активно распространялись через женские клубы, общественные объединения, торгово-промышленные палаты. Садоводам-любителям предоставлялись специальные брошюры с подробными инструкциями по агротехнике различных культур, включающие также советы по борьбе с вредителями и защите растений от болезней. Также давались советы по консервированию и сушке плодов. Мало того, Федеральное бюро просвещения вело пропаганду садоводства среди американских школьников, мобилизуя детей в качестве «солдат земли».

Усилия не прошли даром. В одном только 1917 году было возделано до трех миллионов новых садовых участков. В следующем году – более пяти миллионов. Так, собственно, было положено начало очень хорошей традиции. Несмотря на то, что после войны эта кампания закончилась, немалая часть любительских участков продолжала возделываться. В честь тех событий их стали называть «Садами Победы» (Victory Gardens).

После того, как Америка вступила во Вторую мировую войну, началась новая кампания. Причем на этот раз американцы проявили еще большую инициативу, осваивая не только свободные участки, но также переключившись на выращивание овощей в небольших ящиках и контейнерах. Это позволяло перенести «Сады Победы» даже на крыши многоэтажных зданий. Интересный факт: первые лица страны подавали гражданам наглядный пример, засаживая овощами газоны. Так поступила, например, Элеонора Рузвельт, собственноручно превратив в огородик лужайку напротив Белого Дома (причем, вопреки мнению министра сельского хозяйства).

В основном американские любители налегали на бобы, свеклу, капусту, морковь, кольраби, салат, горох, помидоры, репу, тыкву и мангольд. Кстати, наука также не оставалась в стороне. Начинающим фермерам давались рекомендации относительно того, как максимизировать продуктивность своего участка и спасать урожай от вредителей. О масштабах садоводческого движения наглядно говорят конкретные цифры. Так, в 1942 году в этом деле приняли участие 15 миллионов американских семей. В 1944 году их количество увеличились до 20 миллионов. Ими было произведено порядка восьми миллионов тонн продовольствия, что составляло более 40% от ежегодно потребляемых в США фруктов и овощей.

Так вот, несмотря на то, что участие правительства в поддержке любительского садоводства выпадало только на военные годы, в последнее время это движение переживает в Америке самый настоящий ренессанс. Тема продовольственной самодостаточности, самостоятельное выращивание здоровой продукции становится в этой стране всё более популярной. Причем, как мы уже отмечали, вынужденная самоизоляция воскресила тему «Садов Победы». Теперь американские садоводы-любители «мобилизуются» по собственной инициативе, воспринимая коронавирусную инфекцию по аналогии с мировой войной. В Интернете мне даже попадались призывы: «Посади свой коронавирусный Сад Победы!».

Некоторые активисты надеются на то, что массовое участие в этом деле способно поднять в обществе моральный дух и противостоять чувству неопределенности. Сегодня во всем мире нарастает тревога перед надвигающимся кризисом. И на этом фоне возделывание своего сада считается наиболее достойным занятием, поскольку здесь мы получаем не только терапию, но и реальную страховку на случай подорожания продуктов.

Интересно, что в условиях пандемии некоторые американцы продолжают обрабатывать свои крохотные участочки на территории «коллективных садов», которые можно найти даже в центре крупных американских городов (включая Нью-Йорк). Например, в Остине (штат Техас) за 50 долларов в год вы можете арендовать участочек размером три на шесть метров. Мизер, конечно же, но «для души» этого достаточно (по крайней мере, в своей квартире вам не найти и таких площадей). В этом году из-за коронавируса многие участки оказались неухоженными, поскольку горожане боятся слишком частого выхода на улицу. Тем не менее, некоторые из них, надев маски и перчатки, потянулись к своим участкам. Впрочем, иногда у пожилых людей страх пересиливал настолько, что они быстро возвращались домой со слезами на глазах. Несмотря на это, здесь уже появились свои активисты, пытающиеся возродить былое общение, пусть даже с соблюдением «социальной дистанции». Они пытаются воодушевить своих коллег личным примером, активно работая не только на своем участке, но и в социальных сетях.

Конечно, петь хором на балконах намного проще. Но, как видим, некоторые предпочитают орудовать инструментами. Как говорится, каждому – своё.

Константин Шабанов

14 июня 2020 года коллектив сотрудников НИИ терапии и профилактической медицины (НИИТПМ) был награжден государственной премией Новосибирской области за разработку и внедрение метода молекулярно-генетической диагностики и персонализированной терапии наследственных моногенных форм сахарного диабета. В числе награжденных: академик РАН Михаил Воевода (в настоящее время возглавляющий ФИЦ фундаментальной и трансляционной медицины), главный научный сотрудник ФИЦ ИЦиГ СО РАН Оксана Рымар, ведущий научный сотрудник ФИЦ ИЦиГ СО РАН Елена Шахтшнейдер, старший научный сотрудник ФИЦ ИЦиГ СО РАН Алла Овсянникова, младший научный сотрудник ФИЦ ИЦиГ СО РАН Динара Иванощук.

Моногенными называют формы сахарного диабета, при которых за развитие заболевания отвечают мутации в каком-то одном гене пациента. Как правило, это приводит к тому, что заболевание развивается в достаточно молодом возрасте (начиная с младенческого). Такие формы диабета (их еще называют MODY-диабет) требуют специфических подходов к лечению, соблюдая которые в ряде случаев можно заменить регулярные инъекции инсулина приемом сахароснижающих препаратов.

– Это было первое исследование таких форм сахарного диабета у пациентов, проживающих в Сибирском федеральном округе, - отметила Елена Шахтшнейдер. – В результате динамического наблюдения этой группы на протяжении пяти лет, были разработаны способы молекулярно-генетической диагностики, в том числе доклинической, и персонализированного подхода к лечению пациентов с наследственными моногенными формами сахарного диабета, которые показали свою эффективность.

В настоящее время, клиника НИИТПМ – единственное медицинское учреждение в СФО, имеющее оборудование и специалистов, позволяющих провести такого рода диагностику и сюда приезжают жители разных сибирских регионов. После проведения необходимых обследований, они получают рекомендации, которые позволят им продолжать лечение как под наблюдением врачей клиники, так и у себя дома. Пациентам города Новосибирска и Новосибирской области обследование и лечение оказывается в рамках высокотехнологичной медицинской помощи по программе ОМС.

Коллектив НИИТПМ, помимо оказания необходимой высокотехнологичной медицинской помощи населению, продолжает и научные исследования в этом направлении.

– Выявленные на сегодня четырнадцать генов, мутации в которых вызывают развитие MODY-диабета, ответственны примерно за 70 % случаев заболевания, и сейчас мы ведем поиск генов, ответственных за оставшиеся 30 % случаев, - рассказала Елена Владимировна.

Пресс-служба ФИЦ ИЦиГ СО РАН

16 июня в рамках онлайн-заседания президиума Российской академии наук члены президиума обсудили проблему распространения "хищных" журналов, входящих в международные базы данных Scopus и Web of Science. Комиссия по противодействию фальсификации научных исследований провела настоящее исследование. Результаты представил вице-президент РАН Алексей Ремович Хохлов. 

"С 2015 года наблюдается рост публикационной активности российских авторов в журналах, входящих в международные базы данных Scopus и Web of Science. Однако в качестве основного показателя успешности ученого или организации было выбрано "валовое" число опубликованных статей в Scopus и Web of Science, без учета  их качества. Это привело к тому, что наряду с позитивной тенденцией публикаций большого числа хороших российских статей в высококачественных международных журналах, стали проявляться и негативные факторы", - отметил Алексей Ремович. 

Главная негативная тенденция связана с ростом количества "хищных" журналов. "Эти журналы, которые публикуют статьи за деньги без должного рецензирования. по сути, это коммерческий проект. Таких журналов, называющих себя научными, довольно много. но главный вред наносят те журналы, которые индексируются в международных базах данных. Наличие таких журналов создает благодатную почву  для явления переводного плагиата", - объяснил вице-президент РАН. 

По словам вице-президента РАН, особенность российской научно-публикационной сферы - наличие большого числа научных текстов, которые были опубликованы  только на русском языке. У недобросовестных авторов появляется соблазн использовать чужие тексты, переводить их на английский язык  и предлагать для публикации в зарубежные "хищные" журналы, входящих в Scopus и Web of Science.

Авторы доклада - члены Комиссии по противодействию фальсификации научных исследований отобрали 94 зарубежных журнала, в которых наблюдался резкий рост числа российских публикаций после 2013 года. Помимо этого, они имеют высокое значение "индекса фиктивных коллабораций" - то есть имеют много соавторов из различных городов России. 

"Журналы-"хищники", как правило, издаются в развивающихся странах (Индия, Пакистан, Турция, Румыния и др.). Как выглядят публикации российских авторов в этих журналах? 259 статей, содержат плагиат из русскоязычных источников, переведенных посредством компьютерных программ". 

Конечно, журналы-"хищники", как правило, недолго индексируются в международных базах данных. Речь идет о нескольких годах. Подобные журналы ищут выгоду в ущерб академической этике. 

Алексей Ремович предлагает учитывать не только количество, но и качество научных статей, выявлять журналы, которые являются коммерческими проектами, а не научными, а также вести совместную работу с международными базами данных по выявлению "хищных" журналов.

Анастасия Пензина

Ежегодно, во время городских Дней науки, мэрия Новосибирска награждает премиями за достижения в сфере науки и инноваций молодых ученых и инноваторов. Подробнее о некоторых лауреатах этого года – в нашем небольшом цикле интервью. А открывает его беседа с научным сотрудником Института вычислительной математики и математической геофизики СО РАН Ольгой Криворотько. Премией была отмечена ее работа по разработке карты прогноза распространения социально-значимых заболеваний в городе Новосибирске.

– Ваша модель привязана именно к Новосибирску, или это более универсальный инструмент, который можно применять и к другим российским городам?

– Сама методика основана на решении математических задач и, соответственно, привязана к тем данным, которые изначально были предоставлены. И поскольку такие данные можно получать по любому региону, то она, в принципе, универсальна. Мы делали такую работу и для Новосибирска, и для Москвы, и для Свердловской области.

– Методика работает по разным типам заболеваний?

– И в этом отношении она тоже довольно универсальна. Изначально мы строили модели по таким возбудителям как ВИЧ и вирусы гепатита. Но наша модель вполне успешно может прогнозировать, к примеру, и распространение коронавируса COVID-19. Понятно, что модель по каждому заболеванию требует существенной подстройки, с учетом контагиозности патогена, способов заражения и ряда других существенных параметров. Но это уже, как говорится, дело техники.

– То есть Вашу модель можно применять и для прогнозов развития ежегодной волны гриппа?

– С гриппом главная проблема в том, что сложно получить объективные данные в нужном объеме. Люди привыкли к этому заболеванию, к тому, что оно носит сезонный характер и не все обращаются к врачу. Опять же не всем обратившимся диагностируют грипп, иногда ставят довольно размытый диагноз – ОРВИ. Мало где в медицинской системе занимаются сбором и накоплением статистики по ОРВИ, по крайней мере, так было до этого года. И в результате, мы не располагаем ни реальным количеством зараженных в регионе, ни динамикой заражения, что необходимо для получения адекватного прогноза. Поэтому мы и работали изначально с более социально-значимыми инфекциями – ВИЧ, туберкулезом и гепатитом, где есть более точные цифры.

– Насколько полученные Вами с помощью этой модели прогнозы оправдались?

– В рамках своего исследования мы делали прогнозы 2014 – 2016 годам для Москвы, Новосибирской и Свердловской областей, а потом сверяли их с реальными данными. Совпадение было достаточно хорошим, разница в годовых показателях не превышала сто человек, что позволяет говорить о работоспособности модели. Конечно, если не появится неучитываемый фактор.

– Например?

– Например, если на рынок выйдет новый эффективный препарат от ВИЧ или гепатита, который мы не могли предусмотреть в момент составления прогноза, то, понятно, что реальная ситуация будет отличаться. Или обратный пример – произойдет резкое снижение уровня жизни людей на территории, которое также нельзя было предсказать. А эти болезни потому и называют социально-значимыми, что они тесно связаны с социальной атмосферой.

В частности, в этой работе мы брали социально-экономическую ситуацию в указанных регионах, которая была стабильной на протяжении ряда последних лет. Теперь же понимаем, что надо рассматривать варианты с разными сценариями ее изменения.

– Но такие непредсказуемые события происходят довольно часто, каково решение этой проблемы?

– На самом деле, все решается относительно просто – мы вводим в модель новые данные и получаем новый прогноз, который их учитывает. В этом и есть преимущество математического аппарата моделирования. В частности, таким образом можно не просто делать прогнозы, исходя из текущей обстановки, но и проверять работоспособность разных стратегий по борьбе с этими заболеваниями. Если руководство региона поставит задачу добиться снижения уровня заболеваемости в год на какое-то количество процентов, то с помощью модели можно подобрать меры по выполнению этой задачи. Ну а дальше уже встают административные задачи – найти ресурсы и обеспечить реализацию этих мер.

– Медики уже проявляли интерес к Вашей работе

– Мы сотрудничаем с московским противотуберкулезным центром, получаем от них данные, у нас есть совместные публикации. И в последней статье показано, что они использовали нашу модель для корректировки факторов, определяющих распространение этого заболевания. Дело в том, что стандартный список таких факторов был составлен еще в СССР, но за это время и возбудитель заболевания мутировал, и среда нашего обитания заметно изменилась. Модель показала, как эти изменения отразились на карте распространения заболевания, в каких районах уровень выше среднего, что затем было подтверждено практическими наблюдениями. И теперь врачи противотуберкулезного центра строят свою работу с учетом этих изменений, уделяя больше внимания именно этим неблагополучным районам.

– А в Новосибирске какой-то интерес со стороны власти был?

– Здесь интерес был в основном со стороны академических структур – наши коллеги из математических институтов Академгородка и сотрудники «Вектора».

– Вы делали на основе Вашей модели прогнозы на будущие года?

– Когда мы составляли этот прогноз в мире еще не было пандемии коронавируса и он не учитывает ее последствия, а они могут существенно поменять картину. Без ее учета в нашей области ожидалось небольшое снижение по ВИЧ, туберкулезу и гепатиту. Но в рамках текущей ситуации, на фоне роста безработицы и других негативных факторов, конечно, ситуация будет меняться.

– Ваши ближайшие планы в этом направлении?

– Мы продолжаем расширять нашу модель, включаем в нее дополнительные социально-экономические факторы, плюс, хотим поработать с другими заболеваниями. Также мы сейчас создаем веб-сервис, на котором можно было бы строить прогнозные карты по разным регионам и заболеваниям, в зависимости от поступающих данных. Думаем, так мы сможем познакомить с нашей работой не только математиков, но и более широкую аудиторию.

Сергей Исаев

Борьба с коронавирусом не помешала новосибирским ученым реализовать совместный с китайскими партнёрами проект. Сегодня в Поднебесной уже монтируют поставленное из Сибири оборудование для добычи нефти.

Изначально установку разработали для российского рынка, но позже адаптировали и для китайских заказчиков, признаётся главный конструктор Артём Флянтиков. Проект в России пока широкого применения не нашёл, но серьезно заинтересовал расчетливых китайских нефтедобытчиков. Проведённые в Поднебесной испытания подтвердили – разработанная новосибирскими учёными установка ускоряет добычу чёрного золота.

Виброустановка предназначена для извлечения из-под земли самой сложной с точки зрения добычи нефти – битумной. Все привыкли, что это полезное ископаемое имеет жидкую форму. Но битумная нефть, по сути – очень твёрдый камень.  

Чем больше истощаются запасы легодобываемых углеводородов, тем выше интерес к новым способам извлечения тяжелой битумной нефти. Сейчас для разжижения твёрдого нефтеносного слоя его через скважины нагревают паром. Применяют химию. Китай начал использовать бактерии. Получается всё равно не быстро. Новосибирские разработчики рассчитали:  если добавить вибровоздействие – на определенной глубине, с подобранной частотой и амплитудой – отдача идёт быстрее.

Создатели поясняют технологию: из-за вибровоздействия в породе происходит деформация, она сжимается и как бы схлапывается. И тогда  происходит приток нефти в скважину.

Проверку проводили в специальной лаборатории института. Технология безопасна. Экономическая отдача колоссальна, а дополнительные затраты невелики. Виброустановка рассчитана на год бесперебойной работы. Первую партию этого оборудования научно-инженерный центр уже поставил в Китай и готовят к отправке второй заказ.

Как известно, альтернативная энергетика является сегодня одним из самых наукоемких направлений. Именно здесь задействованы оригинальные, смелые и нестандартные решения, призванные знаменовать революционные перемены в энергетической сфере на мировом уровне.  Однако, как это часто случается со многими инновациями, создателей таких знаковых новинок поджидают большие неприятности.

Совсем недавно апологетам «чистой энергии» пришлось испытать нехорошие чувства в связи с закрытием в США солнечной тепловой электростанции Crescent Dunes, расположенной в пустыне штата Невада, между Лас-Вегасом и Рено. Станция, с которой связывали большие надежды, которую воспринимали как знамение революционных перемен в энергетике, проработала всего три года. Как замечает по этому поводу Bloomberg Businessweek, несмотря на поддержку со стороны Министерства энергетики, данная станция не смогла идти в ногу с техническим прогрессом.

А ведь этот поистине футуристический объект способен был вдохновить писателя-фантаста. С высоты Crescent Dunes выглядит, словно декорация к научно-фантастическому фильму.  Представьте себе огромную спираль из десяти тысяч зеркал, окружающую небоскреб. Станция, по сути своей, представляет гигантский солнечный концентратор шириной в две мили. С помощью солнечных лучей, направленных на бойлерную установку, вырабатывался пар, вращающий турбины. Дальше посредством турбин производилось электричество. Главной же «изюминкой» этого объекта являлась система аккумуляции тепла из расплавленной соли. По замыслу, такое решение позволяло производить электричество круглосуточно – не только днем, но и ночью.

Согласимся, что сама задумка представлялась поистине инновационной. Проект обошелся в миллиард долларов и объединил в едином порыве как частных инвесторов (весьма известных), так и представителей правительства, выдавших государственные гарантии по кредитам. По замыслу создателей, футуристическая электростанция должна была наглядно показать будущее возобновляемой энергетики.

В общем, на старте проект выглядел прекрасно. Но, как выяснилось, в Америке иногда тоже что-то «идет не так». Объект оказался настолько нестандартным, что постоянно требовал повышенного внимания со стороны технического персонала. Другим печальным обстоятельством стало то, что с 2015 года резко снизилась себестоимость производства солнечных панелей. В итоге строительство фотоэлектрических систем, напрямую вырабатывающих электричество, получалось намного выгоднее, чем использование зеркал для выработки пара. Иными словами, «футуристическая» технология устарела практически сразу же после запуска станции. Кроме того, из-за некоторых недоработок ее так и не удалось вывести на проектную мощность. В ходе эксплуатации выявилась масса недостатков, связанных с некачественным исполнением работ. В частности, подрядчика (испанскую компанию ACS Cobra) обвинили в том, что она разработала дефектный солевой резервуар, из-за чего станцию пришлось остановить. В итоге Crescent Dunes была признана ненадежной и лишилась клиентов.

Впрочем, это уже не первый прецедент, когда тепловая солнечная электростанция показывала свою ненадежность. Так, еще в 2016 году в прессе появилось сообщение о пожаре на крупнейшей в мире солнечной электростанции Ivanpah Solar Electric Generating System (ISEGS), расположенной в Калифорнии. Как выяснилось, из-за неправильного расположения зеркал, направляющих солнечные лучи на бойлерную вышку, произошло опасное отклонение: лучи попали в неположенное место, что и стало причиной возгорания. Огонь расплавил и сжег паропроводы, а также повредил электрические кабели. После аварии выработка электричества упала на треть, что, разумеется, сказалось и на потребителях, поскольку станция снабжала электроэнергией порядка 140 тысяч калифорнийских домохозяйств.

Пожар, о котором идет речь, развеял радужные представления об абсолютной безопасности объектов «чистой энергии». Выяснилось, что пожары могут возникать не только на угольных или газовых электростанциях. У экологов, в свою очередь, к подобным объектам появились претензии другого рода. Еще за год до пожара была установлена гибель сотен птиц, пролетавших мимо центральной башни. Были претензии и со стороны пилотов гражданской авиации, жаловавшихся на ослепление от света зеркал. Но главная проблема была в том, что эта гигантская станция не могла работать на уровне, предусмотренной проектом. В этом отношении Crescent Dunes считалась более современной. Однако, к глубокому сожалению, и ее судьба оказалась не лучше.

Как мы понимаем, печальный итог столь амбициозных проектов в области ВИЭ бросает тень на репутацию «зеленой энергетики». У сторонников этого направления, конечно же, есть отговорка: мы просто имеем дело с результатом конкуренции «внутри» технологий возобновляемой энергии. Право на жизнь в этой конкурентной борьбе доказали фотоэлектрические системы. Только и всего. Если брать ту же Калифорнию, то из-за обилия солнечных электростанций там появилась другая проблема – переизбыток электроэнергии. Показательно, что еще в 2010 году доля солнечных станций в общем балансе была близка нулю. Однако уже в 2016 году она приблизилась к 14 процентам. Из них 4% приходилось на «солнечные крыши». Тем не менее, несмотря на столь стремительный рост ВИЭ, власти штата не спешат отказываться от газовой генерации. По мнению специалистов, только грамотное сочетание традиционных и возобновляемых источников способно обеспечить надежность работы энергосистемы в целом.  Возможен ли стопроцентный переход на ВИЭ, к которому сейчас стремятся в Западной Европе? Окончательный ответ на этот вопрос еще не найден.

Тем временем активизируются и противники ВИЭ, перечисляя все вредные последствия от массового перехода на фотовольтаику. В частности, утверждается, что на волне «зеленого» энтузиазма не были как следует просчитаны экологические последствия масштабного использования солнечных панелей. Опять возьмем ту же Калифорнию. Считалось, будто покрытие пустынных участков не наносит никакого вреда природе. Однако позже выяснилось, что проблемы начались у черепах и других местных обитателей, существующих с черепахами в экологической взаимосвязи. Среда обитания становится непригодной для некоторых видов животных и растений.

Есть проблемы и с эксплуатацией солнечных панелей, размещенных, как правило, прямо на земле. Время от времени их приходится очищать от песка, а любой серьезный ураган приводит к катастрофическим последствиям. Сейчас об этом не принято много говорить, поскольку мы живем в эпоху «солнечного» бума, когда строительство подобных объектов должно быть окружено ореолом позитива. Несмотря на это, рано или поздно весь перечень проблем всплывет наружу, и тогда голоса скептиков станут звучать намного убедительнее, чем сейчас.

На мой взгляд, проблема коренится не в технологии. Проблема – в политике. Сегодня курс на декарбонизацию диктуется не столько экономическими, столько идеологическими мотивами. Так называемая борьба с глобальным потеплением приравнивается чуть ли не к религиозному долгу. Отсюда – впадение в крайности. Одна из таких крайностей – создание гигантских объектов ВИЭ, призванных всем своим видом обозначить «вхождение в будущее». Мы наблюдаем сейчас настоящий парад амбиций: кто создаст «крупнейшую в мире» солнечную электростанцию! Объективно данная установка поддерживается на правительственном уровне: политики, следуя «зеленой» волне, содействуют подобному гигантизму, поскольку это позволяет им наглядно демонстрировать свою приверженность прогрессу.

Если взять историю с Crescent Dunes, то представленная здесь технология как раз стала жертвой парада амбиций. Когда у вас в приоритете желание изумить и восхитить человечество, прозаические вещи отодвигаются на задний план. И лишь спустя годы, когда фанфары стихают, проза жизни и законы физики берут свое. Полагаю, нашим специалистам стоит сделать правильные выводы из зарубежного опыта. По крайней мере, это поможет нам избежать другой крайности – огульного разоблачения ВИЭ в угоду лоббистам традиционных технологий.

Николай Нестеров

Новосибирский природоохранный проект ООО «Сибгеоклуб» стал победителем грантового конкурса Русского географического общества в номинации «Сохранение объектов живой природы». Целью проекта является создание геоинформационной системы для сбора, хранения и анализа наблюдений за видами, занесенными в Красную книгу Новосибирской области.

Проект возник в результате сотрудничества экологов, специалистов в области геоинформационных технологий и природоохранной деятельности. Для масштабного мониторинга редких и исчезающих видов, занесенных в Красную книгу, сегодня не хватает специалистов. Кроме этого, они разобщены по разным ведомствам и организациям, загружены другими задачами. Использование формата гражданской науки позволяет привлечь к мониторингу энтузиастов, которые во время путешествий и обычных прогулок фотографируют растения и животных, отмечают координаты своих наблюдений. После подтверждения видового определения экспертами эта информация попадает в единую базу данных.

«В последние годы активные люди объединяются в целые группы наблюдателей во многих регионах страны, и мы уверены, что авторитет Русского географического общества привлечет к наблюдениям ещё больше любителей природы, а специалисты помогут им разобраться в тонкостях биологической систематики. Это позволит не только актуализировать сведения о местах обитания редких видов, но и обеспечит общественный контроль их сохранности, – отметил директор ООО «Сибгеоклуб» Евгений Высоцкий. - Со своей стороны мы предоставим современные геоинформационные технологии для сбора, хранения и анализа полученных данных».

В течение года планируется разработать особую структуру базы данных, которая позволит учитывать наблюдения из открытых источников, например, данные сообщества iNaturalist, результаты многолетних наблюдений сотрудников профильных институтов и ВУЗов, материалы экспедиций студентов и школьников. Размещение базы данных на специальном Интернет-ресурсе, а также использование мобильного приложения позволит обеспечить её сохранность, редактирование и пополнение справочными материалами, фото- и видео изображениями. Использование геоинформационной платформы даст возможность проводить анализ распространения краснокнижных видов по территориям и во времени.

Результатом работ станет инструмент паспортизации мест обитания редких видов, с помощью которого любители природы и специалисты смогут проводить мониторинг состояния популяций, накапливать и сохранять данные наблюдений, а также проводить их анализ для принятия мер по территориальной охране природы.

Как говорили древние мудрецы, кто не покоряется судьбе добровольно, того она ведет на поводу. Применительно к нашей теме роль «судьбы» выполняют климатические изменения, вынуждающие более внимательно относиться к зеленым технологиям. Как бы ни упирались наши «традиционалисты», отрицая глобальное потепление и критикуя возобновляемую энергетику, ситуация в мировой экономике складывается таким образом, что российским банкирам, инвесторам и страховщикам придется волей-неволей считаться с набирающим силу «зеленым» курсом развития.

В самом начале июня Банк России опубликовал доклад «Влияние климатических рисков и устойчивое развитие финансового сектора Российской Федерации». Авторы доклада прямо признают, что климатические изменения являются в настоящее время драйвером рисков, которые мировое сообщество признает весьма значительными в плане ожидаемого размера убытков. В первую очередь речь идет об экстремальных погодных явлениях и стихийных бедствиях. Если человечеству не удастся минимизировать последствия разгула природы и адаптироваться к ним, то оно столкнется с угрозами, способными повлиять на стабильность многих отраслей мировой экономики и помешать устойчивому развитию.

Самыми уязвимыми отраслями в этом плане являются сельское хозяйство, энергетика, строительство, туризм, торговля и транспортный сектор. Но речь идет не только о физических рисках. «Зеленый» курс также начинает вносить свои коррективы. Начавшийся на Западе переход к низкоуглеродной экономике будет иметь серьезные экономические последствия и для финансового сектора, поскольку попытка мирового сообщества повлиять на климатические изменения путем снижения эмиссии углекислого газа приводит к принятию принципиально новых правил, распространяющихся на весь глобальный рынок. Как мы понимаем, главной целью этих новых правил является стимулирование зеленых технологий. Соответственно, грядут ограничения на инвестиции в целый ряд отраслей экономики, что напрямую затронет интересы компаний, не учитывающих в своей деятельности соответствующие экологические требования.

Не так уж сложно догадаться, чем всё это обернется для участников финансового рынка. При дальнейшем развитии «зеленого» курса они могут столкнуться с внезапной потерей стоимости своих инвестиционных портфелей. Скажем, может неожиданно произойти снижение акционерной стоимости компании (объекта инвестиций) вследствие серьезного стихийного бедствия или по причине потери репутации бизнеса. То есть инвесторы столкнуться с двояким влиянием на приобретенные активы. Либо их стоимость понизит природная стихия (являющаяся следствием глобальных климатических изменений), либо они перестанут соответствовать новейшим экологическим требованиям, а значит, будут дискредитированы в глазах общественности. Проблемы также возникнут и у кредитных организаций, выдающих ссуды домохозяйствам и фирмам, задействованным в «рискованных» отраслях. Они вполне могут столкнуться с дефолтом по таким ссудам или подвергнуться репутационным рискам.

Указанная проблема становится теперь важным пунктом текущей повестки центральных банков разных стран. Регуляторная политика в сфере финансов начинает выстраиваться с учетом климатических изменений и глобальной стратегии развития, где во главу угла ставится вопрос о декарбонизации экономики. Снижение климатических рисков рассматривается как вызов сегодняшнего дня, требующий так называемого «ответственного инвестирования».

В той же степени климатические изменения затронут деятельность и страховых компаний. Авторы доклада полагают, что возросшая частота и разрушительная сила природных катастроф может привести к удорожанию страховых полисов и даже к отказу некоторым компаниям по предоставлению таких услуг. Основанием для отказа может стать как род деятельности конкретной организации, так и ее особо «рискованное» местоположение. Результатом станет увеличение количества участников рынка, непокрытых страхованием. В случае дальнейшего нарастания климатических изменений (и как следствие –  роста частоты катастрофических событий) это приведет к еще большим убыткам для реального сектора экономики.

Точно так же стоит ожидать увеличения отказов по страхованию для «несознательных» компаний, игнорирующих «зеленый» тренд в экономике. Для страховщиков взаимодействие с такими организациями может обернуться потерей репутации. Учитывая указанную тенденцию, в некоторых странах начали практиковать различные формы поддержки страховых компаний, включая и поддержку со стороны государства.

Понятно, что Россия не может оставаться в стороне от мировых процессов. Поэтому оценку возможных климатических рисков применительно к реалиям нашей страны начинают изучать уже сейчас. Как мы уже отметили выше, климатические изменения несут как физические риски, так и «риски перехода», связанные с созданием низкоуглеродной экономики. Для российской ситуации на данный момент характерно то, что вторая группа рисков далеко не всегда принимается во внимание нашими хозяйствующими субъектами, поскольку официальные планы по декарбонизации еще не приняли четких очертаний (несмотря на ратификацию нашей страной Парижского соглашения по климату). В России даже на официальном уровне высказываются сомнения в отношении «зеленого» курса, реализуемого развитыми странами. Поэтому определенная часть игроков не воспринимают указанные изменения всерьез, а значит, не увязывают свою деятельность с риском потери деловой репутации.

Вот простой пример. В развитых странах под влиянием общественности уже начинают ставить под вопрос финансирование угольного сектора. Соответственно, финансовое участие в таких проектах чревато репутационными рисками. Понятно, что данные факторы серьезно охлаждают инвесторов. Не удивительно, что крупные компании, чья деятельность связана с добычей ископаемого топлива, начинают вкладываться в проекты в области ВИЭ.

Никаких противоречий здесь нет: дальновидное руководство заботится о своей репутации (а значит, и о стоимости своих активов), демонстрируя готовность идти в ногу со временем.

Скоро, безусловно, эта волна докатится и до нашей страны. Однако у нас пока еще слабо улавливают ветер перемен, опрометчиво считая, будто история с декарбонизацией к России не имеет серьезного отношения. Как мы знаем, в Сибири и на Дальнем Востоке угольная генерация до сих пор играет решающую роль в общем энергетическом балансе. При этом у нас создается впечатление, что крупные игроки, подвизавшиеся на данном поприще, менять в своей деятельности ничего не намерены. Мало того, ходят даже слухи, будто один такой крупный игрок планирует часть небольших энергетических объектов перевести обратно с природного газа на уголь. То есть, намерение двинуться в прошлый век пока еще никак не связывается с потерей деловой репутации. Но надолго ли сохранится такая ситуация? Нельзя исключать, что через несколько лет за столь ретроградные «стратегии» придется уже расплачиваться рублем.

Возможно, доклад Банка России о климатических рисках призван в какой-то мере обратить внимание участников рынка на характер выстраиваемых ими бизнес-моделей. Важность таких документов хотя бы в том, что они обращают внимание на международный характер происходящих сегодня перемен, которые в любом случае затронут и нашу страну. Вопрос даже не в том, насколько мы способны противостоять капризам природы. Даже если вы не верите в глобальное потепление, вам в любом случае придется считаться с новыми правилами, утверждаемыми сегодня во всем мире. Это значит, что политика декарбонизации, претворяемая в жизнь западными странами, вынудит и нашу страну, и наш бизнес, двигаться в том же направлении. Не желающих двигаться в эту сторону, как я уже сказал, банально накажут рублем. И если такая серьезная организация, как Банк России, начинает ставить об этом вопрос, значит, наверху есть хоть какое-то понимание того, что наша страна не сможет остаться в стороне от «зеленого» курса.

Николай Нестеров