Интервью с заведующей лабораторией популяционной этногенетики, кандидатом биологических наук, старшим научным сотрудником Института цитологии и генетики СО РАН Людмилой Павловной Осиповой.

- Людмила Павловна! Важнейшее направление работы вашей лаборатории и вашей личной научной деятельности – это изучение коренных народов Севера и Сибири, в том числе и крайне малочисленных. Вы много раз были в научных экспедициях и сейчас собираетесь в очередную. Что это дает вам для ваших исследований в сфере популяционной этногенетики?

- Во-первых, это базис для всех наших исследований по человеку. При этом надо торопиться, ведь уникальный генофонд коренных народностей быстро трансформируется, идет межэтническое смешение, изменяется генетический профиль этносов. Это естественный процесс, но с научной точки зрения надо успеть зафиксировать первоначальное состояние генофондов аборигенов Севера и Сибири. Кроме этого, для меня лично очень важно изучать коренные народы, поскольку это не просто направление  научной работы, это уже часть моей жизни.

- А теперь мне хотелось бы задать вам очень важный вопрос, хотя, конечно, он сложный и деликатный. Он касается генетической предрасположенности разных этносов к разным видам творчества. Можно ли говорить, например, о том, что у представителей определенных этносов большая предрасположенность к абстрактным, логическим формам мышления, а у других, наоборот, – к образному восприятию мира?

- Вопрос действительно сложный. Вот с чего бы хотелось начать. В свое время мы хотели проверить выводы из работ известных советских, российских физиологов Ильи Аркадьевича Аршавского, Виталия Петровича Леутина,  Елены Ивановны Николаевой, которые первыми начали изучать особенности доминирования разных полушарий мозга у различных этносов.

Тогда ими был сделан вывод о том, что «север отбирает леворуких», то есть людей с доминированием правого полушария, а значит, с преобладанием образного мышления. Наша лаборатория попыталась это перепроверить на генетическом уровне. Мы организовали экспедицию совместно с В.П. Леутиным к живущим на севере Западной Сибири селькупам, тогда они еще не подверглись генетическому смешению, как это мы видим  сейчас.

Мы выяснили, что действительно процент и леворуких людей и амбидекстров у селькупов довольно высок, это коррелировало и с гормональными особенностями организма, со сниженной выработкой гормона стресса (кортизола). Но быстрые процессы генетического смешения (метисации с пришлым населением) привели к тому, что когда, пятнадцать лет спустя, мы провели повторное обследование школьников-селькупов, то этого феномена уже не обнаружили, праворуких среди них было больше. И это следствие того, о чем я уже говорила – изменения генофонда коренных народов Севера и Сибири в связи с изменением как совокупного генного профиля, так и условий их существования.

- Но это не отменяет того факта, что есть этническая предрасположенность к различным формам творчества?

- Действительно, вы правы, многое говорит в пользу этого. Должна вам сказать, что коренные народы Севера и Сибири –  прирожденные творцы. Это может показаться странным, но они – талантливые природные  инженеры, в их среду сейчас проникло много новой техники и различных технических новшеств, и они умеют отлично ими пользоваться. Но они  не только ее используют, но могут ее отремонтировать, исправить, тот же снегоход или моторную лодку могут разобрать по винтикам и вновь собрать. Школьники быстро осваивают компьютеры, мобильные телефоны, спутниковые тарелки  и прочую электронику. В этом плане наши коренные народы чем-то похожи на японцев, которые также очень умело работают с техникой. Но что я заметила у тех же ненцев и селькупов? Они технику чувствуют, но часто не могут понять, зачем им изучать математику, чтобы лучше разобраться в технике? Им кажется, что и так вроде бы все понятно –  без премудростей тригонометрии и алгебраических теорем.    

Так что генетическая основа склонности к тем или иным видам творчества, похоже, есть. Но многое зависит также и от процессов воспитания и образования. И вот тут следует сказать, что наша система образования до сих пор, к сожалению, не учитывает (или совсем мало учитывает) этнические особенности коренных народностей. Особенно это проявилось в связи с введением Единого государственного экзамена (ЕГЭ). Например, в большом поселке Тарко-Сале (Ямало-Ненецкий автономный округ) в прошлом году понизили статус одиннадцатилетней школы-интерната, оставив только девятиклассный уровень школы-интерната для детей лесных ненцев и селькупов, потому что они не сдали ЕГЭ по федеральным нормативам. Но это способные дети, я это знаю по опыту общения с ними, просто преподавание ряда предметов, как и прием экзаменов, желательно бы строить с учетом этнических особенностей, с упором на профориентацию, учитывающую род их будущих занятий.  Однако радует уже то, что введен национально-региональный компонент обучения: изучение национального языка, культуры, традиционных промыслов, но нужно идти дальше, та же сдача экзаменов у них должна проходить в какой-то иной форме, чем унифицированный ЕГЭ. Поскольку я не являюсь специалистом-ученым в области педагогики, то высказываю эти мысли с точки зрения своего опыта общения и с детьми-школьниками и местными педагогами.     

- Хорошо известно, что существует генетическая предрасположенность к болезням. По отношению к отдельному человеку это общепризнано. Но если мы говорим про генофонд того или иного народа, то вполне логично предположить что в нем может быть заложена как устойчивость к определенным видам заболеваний, так и генетическая уязвимость к тем или иным воздействиями?

- Это тоже признается современной генетикой, в предыдущих наших беседах мы уже говорили об этнической медицине. Но в контексте разговора о наших коренных народах нужно сказать и еще об одной важной проблеме. Я говорю об алкоголе.

Тема «алкоголь и коренные народы» во многом до сих пор табуирована и поэтому слабо изучена. Ее не хотят поднимать, хотя проблема эта важная и болезненная, но делается это не из деликатности. У меня, например, возникло ощущение, что этому противостоит некая влиятельная сила, если угодно «алкогольное лобби». Потому что объективно необходимое ограничение распространения потребления алкоголя среди народов Севера и Сибири противоречит финансовым интересам этого лобби.

Но к этому стоит добавить и сложность самой проблемы – КАК это сделать?

- Но как можно скрыть очевидные вещи? Ведь даже на уровне обыденного сознания общепризнано, что алкоголь гораздо более негативно влияет на представителей коренных народов, чем, допустим, на славян.

- Есть разница между обыденным сознанием и выводами науки, последние нередко делают неизбежным принятие конкретных решений. Поэтому до сих пор математически выверенных исследований на эту тему нет, я сама несколько раз пыталась такие исследования провести, но всегда сталкивалась с «обстоятельствами непреодолимой силы». Пока к этой теме только подступаются, как это делал недавно ушедший от нас академик Лев Евгеньевич Панин. Он исследовал эту проблему как биохимик и предположил, что длительный период своей истории северные народы жили с минимумом углеводной нагрузки. А ведь пища – это ключевой элемент адаптации человека к природной среде. У северных народов был и остается преимущественно белково-липидный тип питания, академик Панин назвал его «полярно-метаболическим» типом обмена веществ. Соответственно, и генетически отбирались те генетические паттерны, те генетические сети, которые позволяли бы человеку перерабатывать  большое количества белков и жиров. А утилизация алкоголя, в котором важное место занимает так называемый «цикл Кребса», требует углеводного типа питания, что характерно для этносов, для которых основным видом хозяйственной деятельности было растениеводство. Но все это требует тщательного изучения на генетическом уровне.  

- Вы знаете, о чем я подумал? Возможно, что с генетической точки зрения у каждого этноса есть уязвимые места, зависимости, которые для него особенно опасны. Возможно, для русских, в целом для славян, это наркотические вещества, произрастающие в Центральной Азии. Представители тамошних народов могут порой всю жизнь курить эту «травку» и не попадать в тяжелую наркотическую зависимость. А для славян такие «легкие наркотики» – это всего лишь ступенька, с которой они очень быстро переходят на тяжелые наркотики. Вот что, наверное, надо изучать, учитывая актуальность этой темы для современной России.

- Я как ученый и как патриот своей страны, не побоюсь этого слова, с этим полностью согласна. Хотелось бы только, чтобы с этим согласились и те, от кого зависит принятие решений. В частности, принятие решений по совершенствованию финансирования научных исследований. И обращаясь к этим людям, мне хочется сказать: «Гены – это действительно наше все, давайте их тщательно изучать для блага ныне живущих и особенно для будущих поколений!».

Интервью Юрия Курьянова

11 марта закончился прием заявок на первые конкурсы Российского научного фонда (РНФ) – на финансирование проектов отдельных научных групп. 700 победителей этого конкурса получат вполне внушительные по нашим меркам гранты – до 15 млн. руб на три года. 12 марта были объявлены новые конкурсы Минобрнауки России в рамках Федеральной целевой программы «Исследования и разработки». Они касаются прикладных научных работ, победители по мероприятию 1.2 получат финансирование до 26 млн. руб. на три года. Можно констатировать, что обещанная подпитка российской науки конкурсным финансированием началась. С учетом этого, актуальной является тема оптимальных принципов экспертизы поданных проектов.

Толчком, побудившим меня написать данную заметку послужило то, что неделю назад я принял участие в работе отборочной комиссии (evaluation committee) научных проектов по одной из приоритетных программ Немецкого научно-исследовательского сообщества (DFG). Речь шла об отборе проектов, выполняемых в различных университетах ФРГ по одному из направлений науки о материалах. Общая сумма, предусмотренная DFG для финансирования этих проектов – 5 млн. евро. Имея в виду средний размер проектов около 500 тыс. евро на три года, можно было отобрать 10 проектов. На конкурс было подано 29 проектов на общую сумму 13.5 млн. евро.

Откровенно говоря, когда я принял предложение участвовать в этой отборочной комиссии, я имел в виду подробно описать для российской научной общественности как проводится экспертиза проектов DFG, что я и делаю в этой заметке.

500 тыс. евро соответствует примерно 25 млн. руб., так что такое размер гранта DFG вполне сопоставим и с грантами РНФ, и с финансированием в рамках ФЦП.

Итак, какие особенности экспертизы проектов DFG я хотел бы отметить?

1. Несмотря на то, что речь шла о научных исследованиях, выполняемых в немецких университетах, тексты всех проектов надо было написать на английском языке. Проекты предварительно рассылались для экспертизы членам отборочной комиссии, каждый проект рассматривался двумя экспертами.

2. В отборочной комиссии участвовали девять ученых из восьми стран: Австрии, Великобритании, Германии, Италии, Польши, России, США, двое из Франции. Таким образом, представитель Германии был всего один, и тот по необходимости: в его обязанности входит доложить о результатах отбора руководству DFG.

3. Несмотря на то, что подавляющее большинство членов комиссии – ученые из других стран, DFG провело предварительный очень тщательный анализ возможного конфликта интересов.

«Вылавливались» буквально все совместные статьи и совместные проекты, которые члены отборочной комиссии имели с заявителями и участниками проектов за последние три года, не говоря уже об отношениях «учитель – ученик», для которых никакой «срок давности» не был установлен. Если потенциальный конфликт интересов был выявлен, то соответствующий член отборочной комиссии должен был покинуть зал заседаний во время обсуждения этого проекта.

4. Первая фаза анализа представленных проектов – краткое рассмотрение предварительных оценок на основе заочного рецензирования проектов членами отборочной комиссии.

5. Далее, руководители всех 29 проектов были заслушаны на пленарном очном заседании, каждому было дано 7 минут. После 10-го и двадцатого проектов объявлялся перерыв примерно на полтора часа, во время которого члены отборочной комиссии знакомились с постерами каждого из проектов, задавали вопросы их руководителям.

6. Наконец, отборочная комиссия собиралась для вынесения окончательного вердикта. Это было всестороннее обсуждение достоинств и недостатков каждого проекта, которое длилось в общей сложности около девяти часов.

7. Часто обсуждаемый в последнее время вопрос о роли наукометрических показателей решался следующим образом. Обязательной частью каждого проекта было представление списка 10 публикаций руководителя по теме проекта. Оценка этого списка (в том числе с учетом импакт-факторов журналов) была необходимым элементом обсуждения на отборочной комиссии.

С моей точки зрения, главное в описанной выше процедуре: краткие устные выступления по всем проектам, дополненные более подробными дискуссиями у представляющих проекты стендов; детальное устное обсуждение проектов отборочной комиссией; и наконец, международный характер экспертизы при строгом исключении конфликта интересов.

Противники участия в экспертизе российских проектов зарубежными специалистами часто говорят, что это слишком дорого. Давайте посчитаем на примере приведенной выше процедуры DFG: каждому из участников оплачивались транспортные расходы (пусть будет 500 евро), гостиница три звезды на две ночи и суточные (еще 250 евро). Это дает менее 7 тыс. евро, что представляет собой совершенно незначительную долю от разыгрываемой суммы грантов в 5 млн. евро. Учитывая доскональный и всесторонний характер экспертизы, игра явно стоит свеч. Замечу также, что никаких гонораров за экспертизу DFG не выплачивает, это является общепринятой практикой во многих известных мне научных фондах.

Хотел бы также подчеркнуть, что практика оценки научных проектов зарубежными рецензентами не есть отличительная особенность США и Западной Европы, она распространена во всем мире. Например, в январе по приглашению Министерства науки и технологий Китая я участвовал в работе комиссии по оценке итогов одной из их научных программ – комиссия также была полностью международной (8 ученых из США, 8 – из других развитых в научном отношении стран). Не пора ли и нам переходить на принятые во всем мире стандарты?

Академик А.Р. Хохлов

В издательстве «НЛО» вышел увесистый шестисотстраничный сборник переведённых с английского статей «Наука по-американски: Очерки истории». На обложке почему-то изображён спесивый силуэт башни Банка Америки, нацелившейся в небо с вызовом ракеты-носителя. Фото оформлено в сепии: как-никак в книге речь о прошлом, в основном о последних полутора веках. Опять-таки снизу вверх стремительно раскручивается аквамариновая архимедова спираль. Месседж обложки ясен: в области интеллекта, как и в финансах, империя взмывает всё выше, всё быстрее и сильнее. Позавчера дородный естествоиспытатель запускает в грозовую тучу воздушного змея, сегодня его упитанная родина запускает общительного робота на Красную планету, где так и не нашлось зелёных человечков, но в скором будущем, как знать, уже начнут курсировать зелёные купюры с ликом Франклина.

Впрочем, книга посвящена не столько учёным или научным озарениям, сколько злободневной для наших широт теме управления наукой и высшим образованием, его взаимосвязям с правительством, частным бизнесом и армией.

Сегодня Соединённые штаты неоспоримо превосходствуют в мировой науке, о чём говорит хотя бы абсолютное преимущество по количеству нобелевских медалей (до Второй мировой дела обстояли не столь благополучно).

Если верить недавнему докладу Национального научного совета США, почти треть всех мировых затрат на исследования и разработки приходится на заокеанскую империю: в 2011 году она потратила на эти цели около 430 миллиардов долларов, в то время как Евросоюз — около 300 миллиардов, Китай — около 200 миллиардов, Япония — около 150 миллиардов.

Однако общемировая доля Штатов постепенно снижается (с 37% до 30% за десятилетие), тогда как азиаты не теряют времени зря: Поднебесная уже стала лидером по темпам роста ассигнований на R&D. Разумеется, напор финансового потока сам по себе ещё ни о чём не говорит, однако Восток явно не дремлет.

Так в чём секрет американского успеха на интеллектуальном поприще? Контур ответа даёт в предисловии научный редактор сборника — Даниил Александров, сын ректора ЛГУ, профессор факультета социологии петербургского филиала Вышки, биолог по образованию, последние четверть века посвятивший изучению истории науки. Он соглашается с расхожим мнением: «американская наука жива заёмными мозгами». Однако просто рекрутировать умы недостаточно (вспомним о российских мегагрантах — более чем смелой программе с несколько невнятными результатами). Гораздо важнее подготовить почву для исследований, наладить механизмы карьерного роста и социальной мобильности. По мнению редактора, важнейшие институциональные решения в научной сфере возникли в Штатах путём компромисса между разными группами влияния: условно говоря, чиновниками, толстосумами и вояками. Именно отсутствие плана, схватка интересов и непредсказуемость окончательного результата позволили организовать науку столь привлекательным для яйцеголовых образом.

Скажем, профессор Пенсильванского университета Роберт Коулер повествует, как в эпоху пара и электричества наука и преподавание в американских высших учебных заведениях завязались в неблагополучный узел. С одной стороны, как справедливо замечали в Йеле, «исследования без обучения столь же бесполезны, как вера без трудов». С другой — фабрики диссертаций работали на полную мощность, но их качество оставляло желать лучшего, университеты даже прозвали ненасытными «спрутами PhD».

Тогда в 1901 году нефтяной магнат и филантроп Джон Рокфеллер вложил миллионы в институт медицинских исследований, а год спустя его примеру последовал стальной магнат Эндрю Карнеги, пожертвовав деньги на поддержку естественных наук. Их щедрость стала мощным импульсом для развития R&D. Несколько десятилетий спустя Белый дом вновь обратил пристальное внимание на учёных, когда речь зашла о национальном престиже и безопасности, вложив астрономические суммы в создание ядерного оружия и космическую гонку. Таким образом, двигаться в тех или иных направлениях американскую науку побуждали различные силы, часто не то чтобы противоборствующие, но преследующие разные цели.

Всего в книге четыре раздела. Первый посвящён тому, как за океаном преобразилась модель европейского университета. По большей части говорится об аспирантуре как «машине по производству диссертаций». Второй подробно рассказывает о крупнейших научных фондах и взаимосвязи частного финансирования науки с государственным. В третьем речь идёт о научной политике правительства, в основном в период мировых войн. Четвёртый повествует о фундаментальных и прикладных разработках для промышленности и войны, в частности о том, как американцы осваивали немецкое «оружие возмездия», баллистическую ракету «Фау-2».

Тираж сборника невелик, всего тысяча экземпляров, однако его статьи носят настолько скрупулёзный характер, что вряд ли будут интересны широкой публике. Популярных или занимательных очерков вы тут не найдёте.

Жаль, но язык не поворачивается дежурным образом заметить, что книга может быть полезна администраторам в области науки и образования. В нашем промозглом климате талант администратора постепенно сводится к умению уловить, а всего лучше предугадать волю высшего начальства, явно не питающего к науке тёплых чувств — достаточно послушать удручающие сводки с академического фронта.

Редактор книги о нашумевшей реформе РАН осторожно и расплывчато замечает: «Ни учёные, ни менеджеры науки или политики не имеют чётких представлений о том, как налаживать отношения и действовать в складывающихся социальных структурах», а затем советует преобразователям «с искренним энтузиазмом сконструировать науку в России по американским, немецким или французским лекалам». По мнению профессора Александрова, иностранные ингредиенты будут вариться в отечественном котле, пока не возникнет загадочная «наука в русском стиле». Дай-то Бог. Но почему-то подобное словосочетание наводит на мысли о Китоврасе: зверь мудрый, но пока никем не встреченный.

Алексей Огнев

27 марта на общем собрании РАН были избраны вице-президенты и новый состав президиума Академии наук, в которую вошли медакадемия и академия сельхознаук. Новый устав РАН может вернуться на доработку, т.к. он не устраивает Минобрнауки РФ. 

Были переизбраны все вице-президенты РАН: Сергей Алдошин, Жорес Алферов, Анатолий Григорьев, Лев Зеленый, Валерий Козлов, Валерий Костюк, Валентин Сергиенко, Талия Хабриева, Валерий Чарушин и руководитель Сибирского отделения Александр Асеев. В состав президиума не попал руководитель Национального исследовательского центра «Курчатовский институт» академик Евгений Велихов.

Принятый вчера новый устав РАН отправится на утверждение в правительство РФ. Не исключено, что он вернется на доработку.

В частности, «Коммерсантъ» ссылается на слова заместителя министра образования и науки Людмилы Огородовой, которая заявила, что устав может быть отклонен, так как «функция РАН в нем значительно расширена в сравнении с законом».

О том, с какими проблемами сталкивается лауреат конкурса мегагрантов 2011 года в России, рассказывает профессор Владимир Спокойный, зав. сектором математических методов предсказательного моделирования ИППИ РАН. C ноября 2011 года он заведует Лабораторией структурного анализа данных и оптимизации МФТИ. Беседовала Наталия Демина.

— Перед тем, как вернуться в Россию для руководства мегагрантом, Вы долгое время прожили за рубежом. Когда Вы уехали из страны?

– В 1992 году я уехал в докторантуру во Францию. Там получил предложение и потом почти сразу же переехал в Германию, где и остался, пройдя путь от научного сотрудника до профессора и заведующего лабораторией. Всё у меня было прекрасно, и никаких мыслей о возвращении на родину не было, пока бывшие коллеги не обратились ко мне с предложением подать заявку на мегагрант.
Раньше в мои молодые годы здесь, в Москве, был своего рода научный Клондайк по большинству научных направлений, в том числе и по математической статистике, работала очень эффективная рабочая группа. Ее лидером был Рафаил Хасьмин-ский, работавший в ИППИ РАН. Он меня и пригласил тогда работать в ИППИ. Когда я уехал, а потом из этой группы разъехались почти все, научная школа математической статистики и в Москве, и фактически во всей России практически умерла. Примерно 20 лет в России не появлялись ни новые научные идеи, ни новые молодые кадры по этому направлению.
Когда возникло предложение по мегагранту, то первой моей мыслью было стремление не то чтобы реанимировать эту научную школу, но хоть как-то активизировать исследования в этой области. Деньги у нас были, и в первые два года мы развили активную деятельность.
Формально моя лаборатория существует в рамках Физтеха. Позиция руководства университета проста и достаточно прагматична. Математическая статистика не их профильная специальность, они готовы иметь лабораторию по математической статистике и оптимизации, если для этого ни во что не надо инвестировать. Наши публикации и достижения идут в зачет всего университета (…).
Физтех нас поддерживал в том смысле, что совершенно не мешал. Не пытался залезть к нам в карман. Но когда речь зашла о продлении мегагранта, о возможности соинвестирования, то тут мы столкнулись со стеной. Университет в нас вкладывать не хочет. У него есть свои любимые направления, а математика -это не их дитя.

— Если Вас спросят, на что пошел мегагрант, каковы результаты Вашей научной деятельности, что Вы ответите?

– Да, меня порой спрашивают: вот вам грант дали, чем вы занимаетесь? Что вы создали? Я говорю, что приехал в Россию делать науку, а наука -это ученые. Мне приходится растить науку с нуля, практически на пустом месте (…). Это не делается за год или два. Я начал с того, что прочитал студентам курс лекций. Результатом был экзамен. Так мы набрали десяток студентов, которым интересна математическая статистика. Через год еще десяток. Сейчас я читаю курс в третий раз. На экзамен записалось еще 15 человек.
Лекции я читаю в Независимом Московском университете. С Физтеха там большинство студентов, но есть и с мехмата, что меня радует, есть из ВШЭ. Отовсюду, где есть математика, ко мне на лекции приходят студенты. Мы их отбираем по очень высокой планке, я читаю лекции по материалам собственных научных разработок.
Мы стараемся работать с ребятами 3-4 курса, иначе дальше они уже расписаны по другим научным руководителям, и отбор вести поздновато. Иногда мы делаем исключение и берем студентов 5-6 курса. Итак, берем студентов 3-4 курса, начинаем их вести с бакалавриата. Потом ведем студентов до магистерского диплома, наша цель — магистерская работа на уровне кандидатской диссертации. И сразу пытаемся вовлекать студентов в активную научную работу.
Мы организовали школы, конференции и семинары. Каждый месяц у нас проходят научные события, есть студенческие и научные семинары. Наш сайт называется ПреМоЛаб (premolab. ru). Мы создаем научный котел, в котором молодые ребята могут вариться и расти. Моя главная продукция за эти два года — это 20 молодых специалистов, которые прошли через мою лабораторию, которые уже сейчас в состоянии пусть не самостоятельно, но активно работать в команде.
В министерстве от нас ожидают быстрого результата, прорывных проектов по новейшим направлениям. Но для того, чтобы вести сложные проекты, нужны подготовленные кадры. Первоочередную задачу набора перспективных кадров мы решили, но за два года их не вывести на передовой научный уровень. У меня есть группа в Берлине, ее я растил 15 лет, там у нас есть подобные проекты. Я мог бы перенести полученные там результаты сюда, в Россию, но ведь цель не в этом. Нам надо заложить базу для собственных научных исследований.
Я перед дилеммой, как я могу сочетать ведение прикладных проектов и зарабатывание денег в Москве и одновременно заниматься обучением молодежи? Это 3-4 курс, разве можно их бросить на прикладные проекты? Их это только поломает. Им надо учиться, им надо постепенно выходить на научный уровень. Их надо посылать на топовые научные конференции, я вожу их к себе в Германию, показываю, как устроена наука, как надо работать по-современному.
Это главный парадокс российской программы мегагрантов, ее главная проблема, которую мы, математики, понимали уже в самом начале, но в министерстве нас не слышат. Такая программа должна быть рассчитана не на 2 года, а на 20 лет или хотя бы на 12. В Германии подобные программы рассчитаны на 12 лет. Это же совсем другое дело! А у нас получается почти тупиковая ситуация: большими усилиями создан научный коллектив, но если не будет дальнейшего финансирования, то это всё однозначно умрет. И набранные и подготовленные кадры разойдутся по каким-то конторам. Получится, что вся моя работа была напрасной. Зачем было вбухивать полтораста миллионов рублей? Механизм перестройки работы лабораторий после срока финансирования в программе мегагрантов не предусмотрен (…).

— А Вы говорили об этом министру Ливанову и его коллегам?

– Естественно, эта тема активно обсуждалась уже «первой волной» мегагрантников, когда министром был еще Андрей Фурсенко, который лично интересовался этой программой. Но сейчас наше министерство проводит реорганизацию академии, глобальную перестройку научно-образовательной сферы. Очень хочется, чтобы ошибки и недочеты программы мегагрантов были учтены при проведении реформ.
В программу мегагрантов уже вбухали и вбухивают гигантские деньги, разумеется, их можно потратить разумно, но у нас нет культуры терпения. Люди не понимают, что если выделить много денег на очень короткий  срок, то их трудно использовать разумно, проще быстро распилить. Ничего другого с ними сделать нельзя.
Между тем, есть известный мировой опыт. Есть примеры США и Германии. Это две страны с максимальной широкой линейкой научных программ. Там масса программ, от самых микроскопических до больших. Например, в Германии минимальный срок программы — 3+3 года.

— В Российском научном фонде сейчас появилась программа 3+2…

— Всё равно немного маловато. Большие программы обычно идут по схеме 5+5 или 4+4+4. После каждого периода идет серьезная перезагрузка. Проводится тщательная экспертиза проектов. Это, например, делает NSF в США, либо DFG в Германии. Туда приглашаются ведущие ученые, которые оценивают каждый проект по самым высоким научным стандартам. Только жизнеспособные проекты получают продолжение и поддержку. Инструмент для контроля есть, и надо давать хорошим проектам возможность для продолжения работы.

— Вам могут сказать, мол, зачем Вы вернулись, неужели не хватало работы в Германии?

– В Берлине я был загружен на 120%, ведь я завлаб в институте и профессор в университете. В России же моя нагрузка как минимум удвоилась. Я всё это тяну в ущерб своей семье и здоровью. Но всё компенсируется тем, что я вижу плоды, вижу, как работает моя группа, моя команда, как приходят новые и новые сильные ребята (…). Кадры — это первоочередное, что нужно восстанавливать в России. Но для этого нужен не только энтузиазм ученых, но и долговременная поддержка государства. Меня удручает то, что у нас уже на 2015 год нет мало-мальски четкого финансирования.

Фото сайта http://trv-science.ru