Спор о будущем Новосибирского научного центра, о сохранении культурного наследия, об уникальности этого места не выходит, как правило, за рамки архитектурно-градостроительных вопросов. Чаще всего мы слышим разговоры об этажности домов, о плотности застройки, благоустройстве, о создании пешеходных зон, о том, что здесь можно строить, а чего строить нельзя. И при этом очень часто  за скобками остается вопрос о чисто технических вещах. В частности, о состоянии инженерной инфраструктуры и энергетических объектов, обеспечивающих жизнедеятельность Академгородка. Согласимся, что в случае неблагоприятного положения дел в этой важнейшей сфере все грандиозные планы развития окажутся всего лишь прекраснодушными мечтами в стиле «Нью-Васюков». 

Какова ситуация на сегодняшний день? Как мне пояснили в департаменте энергетики и ЖКХ мэрии Новосибирска, уже сейчас Академгородок испытывает дефицит по электроэнергии где-то на уровне 40 МВт.

Отметим, что Новосибирск потребляет чуть более 3 тысяч МВт. И указанный дефицит для одной относительно небольшой городской территории представляется довольно ощутимым. Правда, необходимо уточнить, что дефицит в данный момент определяется заявками на присоединение к сетям со стороны застройщиков, реализующих на этой территории свои проекты. И во многих случаях им приходится отказывать в силу банального отсутствия технологических возможностей (текущие потребности худо-бедно пока еще удовлетворяются).

О чем это говорит? О том, что серьезное развитие территории находится сейчас под большим вопросом в силу указанной причины. Иначе говоря, головокружительная тема создания Наукополиса требует очень серьезной технической проработки. Пока что по-крупному расширять зону застройки из-за дефицита электроэнергии не представляется возможным.

Впрочем, нельзя сказать, что выхода нет. Выход есть, и связан он, прежде всего, с внедрением инноваций в энергетическую систему Академгородка. Попросту говоря, необходима коренная модернизация расположенных на этой территории двух больших тепловых станций. По словам специалистов департамента энергетики и ЖКХ, их необходимо перевести в режим когенерации, то есть одновременной выработки тепла и электричества. На сегодняшний день это, пожалуй, единственный путь. Вопрос только в том, как относится к модернизации сам собственник данных энергетических объектов. Есть ли у него какие-либо планы на сей счет?

Напомним, что данные тепловые станции находятся в федеральной собственности. По-хорошему, считают в мэрии Новосибирска, сюда можно было бы привлечь инвесторов, чтобы провести необходимую реконструкцию, составить соответствующий график и поочередно модернизировать каждую ТС.

Технически здесь никаких особых проблем нет. Этим путем идет весь цивилизованный мир. И научному центру, казалось бы, просто необходимо идти в ногу со временем, демонстрируя жизненно важные достижения научно-технического прогресса. Демонстрируя наглядно.

К сожалению, пока что о планах такой модернизации ничего не известно. И демонстрировать, по большому счету, также нечего – оборудование тепловых станций, по признанию специалистов, достойно того, чтобы разместить его в музее старой советской техники. Всё, на что способна ресурсоснабжаюущая организация – это поддерживать текущие потребности, осуществлять плановую подготовку к зиме. О развитии пока что речи не идет.

Интересно, что крупные корпоративные структуры, являющиеся, фактически, монополистами в сфере энергетики, к инновациям относятся куда более серьезно, создавая в своих офисах подразделения, отвечающие за вопросы инноваций и инжиниринга. Волей-неволей они начинают считаться с веяниями времени. На территории научного центра, к сожалению, в этом плане наблюдается застой.

Возможно, ситуация поменяется после передачи упомянутых энергетических объектов в муниципальную собственность. Процесс понемногу в этом направлении уже идет. В частности, РЖД и министерство обороны уже включились в данный процесс. Не исключено, что в скором времени ФАНО также определится в отношении вверенных ему объектов. Что касается муниципалитета, то он готов, со своей стороны, предложить техническое решение  по поводу модернизации тепловых станций. Причем, решение будет выработано при тесном взаимодействии с учеными СО РАН.

Виктор Нечаев

Разговор о российской науке в любой среде — в дружеской или профессиональной — рано или поздно поворачивает к вопросу, как «у нас» и как «у них», понимая под последними, как правило, страны Запада. В процессе обсуждения постепенно выясняется, что, дескать, «там» всё по-другому, а у нас свои традиции — зачем же сравнивать? Тем не менее через такого рода сравнения прорисовываются смутные контуры будущего, возникает фон ожидаемых изменений.

Неявные ориентиры научного сообщества провоцируют власть к форсированным действиям по силовому изменению реальности. Так, на июньском Петербургском международном экономическом форуме глава Минобрнауки Дмитрий Ливанов сказал: «Необходимо восстановить конкурентоспособность России как мировой научной державы, как центра интеллектуального развития, вернуть лидерство в сфере фундаментальной науки… Основная задача — изменение самого подхода к организации научной деятельности, передача главных ресурсов в руки работающих ученых».

Однако в конечном счете целеустремленное шествие к таким высоким целям заканчивается метаниями и реформаторов, и реформируемых: по какому же пути нам двигаться, кому подражать — американским университетам или немецким обществам, а может, французской CNRS или корейским R&D-центрам? Чтобы знать, куда двигаться, хорошо бы представлять, где ты находишься и куда из этой точки вообще можно добраться.

Информация о состоянии науки в отдельных государствах собрана на портале SCImago Journal & Country Rank, или SJR. Базируясь на базе Scopus от Elsevier, портал предоставляет ряд наукометрических показателей для разных стран с 1996 по 2014 год. Удобный интерфейс за несколько кликов позволяет немного сориентироваться в научной производительности разных стран, высока ли цитируемость публикуемых работ и каково распределение наук по дисциплинам. Можно также оценить степень международной коллаборации и индекс Хирша страны. Критериев немного, но для составления общей картины вполне достаточно.

Чтобы ответить на вопрос, кто сегодня может быть «мировой научной державой», я решил выяснить, наука каких стран соразмерна российской. В качестве основных критериев я выбрал: (а) общее число статей — понятный количественный критерий, хорошо отражающий совокупную производительность науки данной страны; (б) среднее количество ссылок на одну публикацию — интуитивно ясный качественный параметр, указывающий на значимость и оригинальность работы для мирового научного сообщества. Непосредственная цифра последнего параметра включает в себя вклад самоцитирования.

Судя по данным портала, традиции самоцитирования сильно разнятся. Так, американцы и китайцы создают половину ссылок на собственные работы, тогда как европейцы, японцы и корейцы ссылаются на себя в два раза реже. Остальные, включая россиян, балансируют посередине, давая на свои публикации около трети самоцитирований из общего числа ссылок.

Для оценки российской науки 1996 год — достаточно удобная точка отсчета, поскольку основной шок и социальные потрясения от распада СССР уже прошли и научная среда несколько стабилизировалась. Так, общее количество научных работ, сделанных в России, с 30 тыс. в 1996-м постепенно росло и достигло более 50 тыс. публикаций в 2014 году. Правда, в рейтинге стран по количеству публикаций Россия переместилась с 8-го на 15-е место. Это означает, что темпы роста числа российских публикаций существенно ниже, чем в других странах.

Несколько сложнее оценить качественные изменения по среднему числу ссылок на публикацию. Для этого приходится ограничиться странами с общим числом публикаций более 10 тыс. в год. Такой маневр необходим для сравнения подобного с подобным и исключения стран, подобных острову Токелау с 1 публикацией и 42 ссылками на нее. Максимальное число ссылок на одну российскую публикацию пришлось на 1999 год и составило 9,13 ссылок на статью, в остальные годы на одну статью приходится не менее 6 ссылок.

С такими показателями Россия во все годы находится в конце списка, до 2000 года составляя конкуренцию Индии и Китаю. В последующие годы тройку замыкали уже Россия, Польша и Иран. Вообще, данный параметр является накопительным и адекватно отражает ситуацию до 2009 года, однако если смотреть на тенденцию, то в настоящее время Россию окружают Малайзия и Румыния. Если же выделить страны с количеством публикаций более 5 тыс. в год, то с конца 1990-х и по сегодняшний день чуть ниже России по числу ссылок на статью оказывается Украина, а чуть выше — Бразилия и Турция.

С 1996 года количество стран с научной продукцией более 10 тыс. статей в год выросло более чем в два раза — с 20 до 43. Список пополнили Чехия, Сингапур, Новая Зеландия, Тайвань и др. Важно заметить, что после 2000 года тройка лидеров по этому параметру неизменна — это Швейцария, Дания и Голландия. Удивительно, что наиболее востребованные публикации — более 30 ссылок на работу в 1996 году и более 20 ссылок в 2008 году — создаются в небольших европейских странах, а не в монстрах финансирования науки, таких как США и Китай.

Причина, вероятно, кроется в том, что в этих странах наука устроена в качестве хабов, в которые стекаются ученые из множества других стран. Действительно, доля публикаций, выполненных швейцарцами в коллаборации с иностранными коллегами, уже в 2010 году превысила 60%. По такому же пути пошла Чехия, в которой 40% всех работ на сегодня выполняется с привлечением международного сотрудничества, что позволило существенно поднять цитируемость работ.

В результате такого ранжирования мы можем определить страны с научным потенциалом, соразмерным российской науке. Индия и Китай еще близки по качеству статей,

но ушли в безнадежный отрыв по производимому количеству. Значит, на сегодняшний день наиболее близкими к научной производительности России оказываются четыре страны: Польша, Иран, Турция и Бразилия. Портал SJR позволяет сравнивать показатели четырех стран, поэтому на рисунке приведены характеристики российской науки и трех стран, за исключением Турции.

Из рисунка видно, что число публикаций интенсивно растет с конца 1990-х в Бразилии и Иране и чуть медленнее в Польше. Приблизившись в 2012 году к российским 40 тыс. статей в год, во всех трех странах достигнуто насыщение. Среднее число ссылок заметно превышает российские показатели, но находится «в пределах досягаемости».

Впрочем, данные показатели суммируют публикации по всем дисциплинам. Портал SJR позволяет рассмотреть вклады различных дисциплин в эти показатели. Так, в большинстве развитых стран с 1990-х годов больше всего статей публикуется в области медицины. На сегодняшний день количество медицинских публикаций в западных странах превышает в два раза число статей по дисциплине, стоящей на втором месте по числу публикаций. В странах Юго-Восточной Азии — Сингапуре, Южной Корее, Тайване — наибольшее количество публикаций приходится на инженерные и компьютерные науки.

Вообще, количество публикаций характеризует преимущественно фундаментальную науку и косвенно указывает на приоритеты в государственном финансировании. В свою очередь, государственное финансирование сильно зависит от устройства общества. В демократических государствах о расходах на науку власть должна отчитываться перед налогоплательщиками, которым более понятна важность исследований, нацеленных на улучшение здоровья населения. Отсюда, вероятно, и растет интерес к медицине.

В индустриально развивающихся странах Азии запрос на научные исследования идет от государственных приоритетов в промышленном развитии, в обучении инженерных кадров и создании инноваций. Соответственно, и фундаментальные исследования будут тяготеть к инженерии. Так, среди четырех стран, рассмотренных выше, Бразилия ближе к первой группе, где во главу угла поставлена медицина, а Иран — ко второй группе, где превалируют инженерные науки. Однако ни Россию, ни Польшу нельзя однозначно отнести к одной из этих групп.

Практически во всех странах бывшего СССР, а также в некоторых европейских странах советского блока еще в 1990-е годы наибольшее количество публикаций выпускалось физиками. На втором месте стояли химия, материаловедение, инженерия. Эта ситуация сохранилась и по сей день. Так, если естественные науки стоят на двух ногах — physical science и life science, то западные страны опираются на одну ногу, а постсоветские — на другую.

Существенное различие в развитии научных дисциплин в разных странах оказывает сильное влияние и на степень коллаборации между странами и интерес к научным результатам друг друга. Например, по данным Journal Citation Reports, из 150 журналов с импакт-фактором IF>10 около 80% составляют медицинские и биологические журналы. В этих журналах публикуются ученые большинства стран, где медицина и биология являются приоритетными направлениями. Соответственно, ученые из стран, в которых приоритетны иные направления, значительно реже публикуются в высокоимпактных журналах. В конечном счете среднее число ссылок на одну публикацию в таких странах будет существенно ниже, и прочие наукометрические показатели будут заметно отличаться от большинства стран.

Таким образом, достичь высоких наукометрических показателей для национальной науки можно только путем развития дисциплин life science. Собственно, именно таким путем пошла Польша. На рисунке можно видеть, что в Польше с 1996 по 2008 год синий круг физики постепенно уступает место зеленому кругу медицины. При этом важно заметить: одновременно двигается вперед розовый круг инженерных наук.

 Для сравнения приведены данные по российским научным дисциплинам. Тотальное преимущество физики над остальными дисциплинами за десятилетие еще немного увеличивается. Точно такая же ситуация в Беларуси, Украине, Казахстане и Узбекистане. Судя по всему, наука в этих странах не может выйти из проторенной колеи советского прошлого. Попросту говоря, инерция.

Как видим, российская наука находится в уникальном положении, или, иначе говоря, стоит несколько особняком в мировой науке. Если верно, что запрос от общества или промышленности диктует больший упор на медицину или инженерию соответственно, то продуктивность физики в постсоветских странах показывает отсутствие таковых запросов и от общества, и промышленности.

Взамен этого приоритеты научных дисциплин в России полностью определены заслугами прошлого и кулуарным распределением финансирования. Идти «европейским» или «азиатским» путем невозможно без длительного эволюционного изменения научной среды, без ясных и отчетливых приоритетов. Минобрнауки то всецело озабочено международными рейтингами университетов, то внезапно устами министра Ливанова утверждает, что «у нас цель простая — возврат к тем высоким стандартам системы образования, которые были присущи всегда нашим ведущим университетам еще в Советском Союзе». Из тенденций, проиллюстрированных выше, вполне однозначно следует, что одно другому просто противоречит. Впрочем, вне зависимости от государственных целей еще пару десятилетий российская наука будет жить, пока энергия распада СССР окончательно не диссипирует.

Может быть, на первый взгляд удивительно, а кому-то может показаться и обидно, что российская наука находится в ряду Бразилия — Польша — Иран — Турция. Эти страны не занимают передовых позиций в научном мире и в одинаковой степени слабо интегрированы в мировую науку, имея менее трети публикаций с иностранными соавторами. Соизмеримый уровень человеческого и экономического потенциала определяет и производительность науки, а география, культурные и политические особенности ограничивают полное включение этих стран в мировое сообщество.

Внутри своего региона эти страны определенно являются научными лидерами. Проблема для таких государств заключается в том, что «научная держава» звучит сегодня как оксюморон. Среди соседей еще можно играть роль «региональной научной державы», но даже таковая не предусмотрена в мировой науке, которая оказывается слишком едина для стоящих особняком.

Приведенный сравнительный анализ не дает ответов на проклятый вопрос «Что делать?», но, по крайней мере, отрезвляет, иллюстрируя, что в России наука устроена своеобразно даже для соразмерной ей науки Бразилии и Ирана. Проблемы, схожие с нашими, уже полтора десятка лет решают поляки и доказывают, что изменения весьма болезненны, вовсе не баснословно эффективны, но в принципе возможны. Пожелания сделать «тут» как в Кембридже, MIT или Обществе Макса Планка, упразднив существующее, рассортировав имеющееся, сократив-оптимизировав лишнее, повысив всевозможную эффективность, — это больше похоже на поиски секрета, как же правильно на лужок усадить квартет и пленить наконец своим искусством свет.

Чтобы интегрироваться в мировую науку или сместить приоритеты в пользу промышленности, нужно поощрять коллаборации, массово отправлять молодежь в лучшие лаборатории мира, затем возвращать ее, предоставляя более выгодные условия работы; нужно упрощать таможенные правила для ученых и научного оборудования.

И много чего еще нужно, но каждый раз хочется оговориться: «нужно было» всё это делать прошедшие десять-пятнадцать лет. Делать нужно было вовсе не для того, чтобы стать «мировой научной державой», а только для того, чтобы и в нашей стране люди свободно и спокойно могли заниматься самой обычной Наукой. Чтобы страна была включена в глобальный мир благодаря не только дóбыче полезных ископаемых, но и такому стратегическому ресурсу, как Знание.

В нашей памяти знаменитая горбачевская «перестройка» тесно ассоциируется с гласностью и увеличением всяческих свобод, ведущих прямиком к рыночным реформам и развалу СССР. И почему-то всегда на задний план отодвигается тема ускорения социально-экономического развития, поднятая на апрельском пленуме ЦК КПСС в 1985 году. 

Собственно, во главу угла изначально ставилась проблема перестройки хозяйственной сферы. Именно так на первых порах и трактовался сам термин «перестройка». Гласность и свободы принимались в качестве некоего дополнения к реализации сугубо  экономических планов. Выражаясь по-современному, партия поставила задачу промышленно-технологической модернизации, трансформируя соответствующим образом и общественно-политическую «надстройку». И стоит напомнить, что «гласность» изначально сводилась только лишь к открытому обсуждению недостатков и перегибов. Главная же цель – сократить (в ускоренном порядке) технологическое отставание от промышленно развитых стран Запада.

Напомним, что первейшее значение придавалось развитию машиностроения. Так, выступая перед сотрудниками «АвтоВАЗа», Михаил Горбачев изрек сентенцию относительно качества советских автомобилей. По замечанию генсека, наши автомобили должны быть не только не хуже, но даже лучше зарубежных аналогов.

 Понятно, что столь амбициозные задачи требовали коренного обновления всех производственных мощностей, а следовательно –  создания передового станкостроения и выпуска высокотехнологичного оборудования.

В общем, как бы мы ни оценивали результаты горбачевской «перестройки», необходимо отметить, что ориентиры в ту пору были обозначены верные (другое дело, какими средствами это достигалось, и была ли для реализации планов так называемая политическая воля).

Почему мы вспоминаем об этом сейчас? Как раз по той причине, что недавно провозглашенная российским правительством программа по импортозамещению недвусмысленно перекликается с перестроечными планами ускорения развития. Иначе говоря, поднимая данную тему, мы фактически воспроизводим похожую ситуацию тридцатилетней давности, когда перед властью выстроилась непростая дилемма: либо догонять развитый Запад, опираясь на собственные силы, либо признать поражение и сдать Западу все основные позиции, в том числе в экономике.

Как мы понимаем, рыночные реформы, по сути своей, знаменовали сдачу позиций и отказ от состязания с «капиталистической системой». Так или иначе, но тема технологической модернизации (то есть «ускорения» за счет собственных ресурсов) была отложена в сторону. На первый план выступила тема демократизации, гласности и политических свобод. Технологии и средства производства стали активно приобретать на Западе в готовом виде. При этом вряд ли кто всерьез рассчитывал на то, чтобы самостоятельно выйти на передовой уровень технологического уклада или осуществить технологический прорыв на основе собственных научно-технических разработок. Лишь относительно недавно тема инноваций вышла на первый план, а вопрос об импортозамещении (в аспекте безопасности стратегически важных отраслей экономики) был поставлен руководством страны лишь год назад.

Иначе говоря,  внешнеполитические обстоятельства вынудили представителей власти всерьез обратить внимание на то, что стало уже давно привычным, а именно – повальная закупка зарубежных технологий, технологических линий, заводского оборудования, материалов и комплектующих. И при этом – отстраненное отношение со стороны руководителей предприятий и чиновников к отечественным разработкам.

Этот вопрос был поднят 29 сентября во время круглого стола в пресс-центре ТАСС (Новосибирск), посвященного научным разработкам для импортозамещения в машиностроительной отрасли Новосибирска (см. наш анонс мероприятия). Как откровенно признался Директор Конструкторско-технологического филиала Института гидродинамики имени М. А. Лаврентьева СО РАН Александр Штерцер, еще в 1980-е годы (как раз с началом «перестройки») ставился вопрос о производстве современного заводского оборудования для точной объемной штамповки (бесшаботные молоты), которое сегодня находится в Институте в качестве экспериментального образца. Тем не менее, на нем до сих пор штампуют детали под заказ для некоторых новосибирских предприятий (например, Новосибирского завода химконцентратов). Разработчики, по словам ученого, готовы сегодня заметно улучшить конструкцию этих молотов. Причем, обойдутся они промышленникам как минимум в два раза дешевле (в сравнении с зарубежными аналогами), но, к сожалению, ученые до сих пор не могут получить от промышленников заказы на изготовление такого оборудования (которое у нас в стране вообще нигде не выпускается). Даже предприятия ВПК закупают сегодня иностранные станки. И в условиях экономических санкций эта ситуация выглядит угрожающей, поскольку достаточно прекратить поставку запасных частей, чтобы поставить предприятия в тяжелое положение. Кроме того, ослабление курса рубля делает техническое переоснащение заводов с каждым годом всё дороже и дороже (что, безусловно, скажется потом на цене конечной продукции).

Опять возникает набивший оскомину вопрос: почему в стране (в данном случае – среди машиностроителей) столь низок спрос на отечественные разработки? Возможно, ученые не имеют навыков в продвижении своей дорогостоящей продукции. Данный факт имеет место быть. Но это не единственная причина. Есть еще одно важное обстоятельство. Так, в последнее время  заказчики (в том числе и крупные) предпочитают отдавать производство тех или иных деталей на аутсорсинг. Иными словами, вместо того, чтобы покупать соответствующее оборудование, выделять под его размещение отдельные цеха и нанимать рабочих, они делают заказ «на стороне». Так экономические выгоднее. Ведь производительность станков может превышать потребности предприятия в количестве необходимых изделий. К чему, в таком случае, попусту тратить деньги? Автомобиль или самолет содержит тысячи самых разных деталей, производство которых бессмысленно сосредотачивать в одном месте. Таковы современные экономические реалии. Ведь когда мы говорим об известных производственных гигантах (например, авиастроительных или автомобилестроительных корпорациях) надо иметь в виду, что они представляют собой совокупность огромного количества малых и средних предприятий.

По мнению Александра Штерцера, было бы неплохо (ввиду указанного выше обстоятельства) создать в Новосибирске отдельный производственный центр, специализирующийся на  высокоточной штамповке деталей с помощью инновационного оборудования, реализуя тем самым заказы для самых разных заводов города. В принципе, мысль очень здравая и соответствующая современным реалиям. Правда, из этого следует, что нашим ученым-разработчикам будет намного продуктивнее налаживать серьезные деловые отношения с частными инвесторами, готовыми вложиться в совершенно новые производства (учитывая, конечно же, рыночную конъюнктуру), чем стучаться в двери существующих заводов. 

Олег Носков

В Институте ядерной физики им. Г.И.Будкера СО РАН предложена теоретическая модель, которая прогнозирует поведение материала при тепловой нагрузке от соприкосновения с плазмой в прототипах термоядерного реактора. Это решение позволит предвидеть разрушение материала и, возможно, избежать его.

Одной из проблем управляемого термоядерного синтеза является выбор материала, способного выдержать высокие тепловые, механические и радиационные нагрузки. Наиболее перспективным для этих целей является вольфрам и его сплавы. Он будет использоваться  при создании внутренней стенки вакуумной камеры в международном термоядерном реакторе ИТЭР на основе токамака.

Предполагается, что температура плазмы в ИТЭР будет составлять 150 миллионов градусов. Граница горячей плазмы в реакторе колеблется и несколько раз в секунду выплескивает мощные порции тепла на стенку камеры, причем не равномерно, а на очень маленькую площадь. Поверхность материала в этом месте за короткое время нагревается на сотни или тысячи градусов, деформируется и вызывает напряжение в материале стенки. В результате многократного повторения экстремальных тепловых нагрузок материал стенки может треснуть.

Ранее поведение материала просчитывалось на мощных компьютерах. Один расчёт мог занимать несколько дней. Старший научный сотрудник Института ядерной физики им. Г.И.Будкера СО РАН, кандидат физическо-математических наук Алексей Сергеевич Аракчеев предложил использовать формулу, которая существенно ускоряет этот процесс.

«Наша идея состоит в том, чтобы вместо рутинных трёхмерных расчетов на компьютерах  воспользоваться упрощающими предположениями,  – рассказывает учёный. – Одно из них – малая глубина прогрева за одну миллисекунду, которую длится импульс выброса плазмы на стенку. Представьте, что у вас есть метровый стержень, если вы один конец поместите в костер, то за другой сможете держаться рукой достаточно долго, потому что тепло проникает внутрь медленно, за миллисекунду – не более чем на несколько миллиметров. Если оно проникло на долю миллиметра, а вы грели пятно размером сантиметр, то у вас есть малый параметр, толщина этого нагретого слоя. Мы им воспользовались и решили задачу в этом приближении. Получилась очень простая формула, которая связывает напряжение с величиной нагрева. Она позволяет вычислить, будет ли трескаться вольфрам и его сплавы при конкретных параметрах».

Теоретическая модель А. Аракчеева прошла экспериментальную проверку в Германии на установках JUDITH и PSI-2, а также в ИЯФ СО РАН на открытой магнитной ловушке ГОЛ-3. Результаты немецких и новосибирских исследований по облучению вольфрама плазменным потоком подтвердили перспективность предложенного теоретического подхода.

Работы в этом направлении продолжаются. Сейчас ученые сосредоточены на разработке более совершенных методов изучения состояния материалов под тепловой нагрузкой.

 «К нашей работе, – поясняет А. Аракчеев, – подключились сотрудники лабораторий ИЯФ, работающие с синхротронным излучением на ускорителях института. С их помощью мы надеемся получить данные о деформации материала по рассеянию рентгеновского излучения прямо во время облучения».

Помимо исследования стойкости материалов, ИЯФ СО РАН участвует в создании оборудования для установки ИТЭР. ИТЭР (ITER) — проект международного экспериментального термоядерного реактора на основе токамака. Задача ИТЭР заключается в демонстрации возможности коммерческого использования термоядерного реактора и решении физических и технологических проблем, которые могут встретиться на этом  пути. Сейчас ведется проектирование отдельных систем реактора ИТЭР и начато строительство здания для реактора в исследовательском центре Кадараш (фр. Cadarache) на юге Франции, в 60 км от Марселя.

Сотрудники института разрабатывают диагностические системы, которые будут использованы на установке, и позволят определять различные параметры плазмы. Кроме того, ИЯФ СО РАН занимается разработкой портплагов для ИТЭР. Это устройства размером с железнодорожный вагон для нейтронной защиты и размещения диагностик.

В институте разработаны и собственные подходы к решению проблемы управляемого термоядерного синтеза – на базе открытых ловушек. Для этого функционируют и модернизируются установки ГОЛ-3, ГДЛ, разрабатывается проект многопробочной газодинамической ловушки ГДМЛ. В 2014 году на установке ГДЛ была достигнута рекордная для систем такого типа электронная температура 10 миллионов градусов.

Алексей Владимирович Васильев, ученый секретарь ИЯФ СО РАН

Какие минусы выявились в реформе Российской академии наук? Насколько оправдались негативные сценарии, которых опасались ученые? Грядет ли масштабное сокращение научных работников? Как выполнить майские указы президента страны? О главных итогах реформы госакадемий, которая стартовала ровно два года назад, корреспондент "РГ" беседует с президентом РАН Владимиром Фортовым.

Когда начиналась реформа, многие ученые рисовали апокалиптические сценарии, вплоть до "кончины" нашей науки. Какими вы видите итоги этих двух лет? 

Владимир Фортов: Я хорошо понимал беспокойство ученых. Тогда "не названные, но известные" архитекторы реформы пытались ликвидировать академию, подчинить ее бюрократам. Но вмешался Владимир Владимирович Путин и остановил ретивых реформаторов. Благодаря этому удалось многое спасти и сделать закон о реформе не столь экстремальным. Главное, как это ни странно звучит, за академией оставлено право заниматься наукой.

В эти два года мы передали все имущество в управление Федеральному агентству научных организаций (ФАНО), объединили три академии, приняли новый устав. Этот этап прошел для науки и для ученых относительно безболезненно, потому что он был четко прописан в законе. Всем было ясно, что и в какие сроки делать. Самое трудное начинается только сейчас, когда надо добиваться реального, а не бумажного улучшения работы ученых. Чтобы они, а не управленцы-бюрократы почувствовали изменения к лучшему. Придется принимать тяжелые административные решения, которые затронут судьбу институтов и десятки тысяч людей, а в конечном счете - будущее российской науки.

К сожалению, этот второй этап в законе четко не прописан. Нашей целью должно стать выполнение майского указа президента России 2012 года: поднять процент российских научных публикаций до 2,44% (сейчас 2,07% - прим. ред.), долю ВВП на науку до 1,77% (сейчас 1,19%) и среднюю зарплату в науке - до 200% по региону. Это весьма амбициозные задачи. Но как к ним двигаться? Нам надо выбрать оптимальную траекторию, не тратить время впустую на схоластические дискуссии, мелочные распри и контрпродуктивное противостояние. И очень важно уже сейчас, на старте второго этапа, увидеть и устранить те минусы, которые проявились на первом этапе реформы.

Какой наиболее "весомый"? 

Владимир Фортов: Ученые сетуют прежде всего на резкий рост бюрократии, бумаготворчества, формализма в управлении наукой. Количество различных циркуляров, бумаг, распоряжений выросло многократно. Это стало уже частью научного фольклора.

Странная формула от ФАНО

В интернете гуляет созданная управленцами ФАНО формула расчета зарплаты директоров институтов. В комментариях звучит недоумение… 

Владимир Фортов: Появление этого "шедевра" критиковалось на президиуме РАН. Из формулы получается, чем больше в институте сотрудников и больше денег институт осваивает, тем лучше работают институт и его директор, тем выше его зарплата. Такой подход, возможно, для кого-то чудака-бюрократа вполне приемлем, но не для научной организации. В академии есть по-своему специфические коллективы мирового уровня,  например, Институт физики высоких давлений, Институт теоретической физики им. Ландау, Математический институт им. Стеклова. По этой формуле их директора останутся с копеечной базовой зарплатой в 30-40 тысяч рублей. А ведь это элита нашей науки.

Я встречаюсь с руководителями ФАНО, мы все озабочены, как сделать науку эффективной. Решая проблемы, эти люди действуют так, как они их понимают, исходя из своего опыта и формальных инструкций. Но академическая наука - особый организм со своей спецификой. Он создавался десятилетиями лучшими умами России и мира. И очень непросто, придя со стороны, приступать к управлению таким сложным организмом.

Мне кажется, здесь корень различных нестыковок и недопониманий. Думаю, это болезни роста ФАНО. В итоге мы все теряем дорогое время на прояснения и согласования, казалось бы, очевидных вещей. Это делает науку неповоротливой, она не успевает воспринимать новые импульсы, что недопустимо в нынешней ситуации, когда реалии в стране и мире предъявляют всем нам особые требования.

Академики получили ключ

Но вроде бы после того, как президент страны согласился с учеными и ввел правило "двух ключей", взаимоотношения РАН и ФАНО отрегулированы. Или проблемы остались?

Владимир Фортов: Мы предлагали в законе четко юридически разделить функции РАН и ФАНО. Академия должна заниматься наукой, агентство - ее финансированием, управлять имуществом. Но на практике был принят более мягкий вариант. Принцип "двух ключей" реализуется на уровне, по существу, джентльменских договоренностей через регламенты и соглашения. А если остаются разногласия, мы вместе с ФАНО выходим на вице-премьера Аркадия Владимировича Дворковича. Он очень помогает, "разруливает" непростые ситуации. Но все-таки это "ручное" управление.

Всем нам еще предстоит многое сделать для гармонизации отношений. Но, повторяю, важно, что мы вступаем в принципиально новый этап реформы, куда более сложный и ответственный. Не сомневаюсь, что проблемы будут нарастать по числу и сложности. Если будем долго топтаться на месте, то потеряем динамику развития.

На последней конференции ученых многие возмущались предложением Минобрнауки резко сократить базовое финансирование институтов, сделав ставку на конкурсное. В итоге число сотрудников сократится в 2-3 раза. Какое-то решение принято? 

Владимир Фортов: Вопрос сейчас остро обсуждается. Конкурсы - дело хорошее, но гранты во всех ведущих странах являются не более чем 20-25 процентным дополнением к основному финансированию, к "базе". Нельзя заниматься наукой на паперти. Например, выдающийся математик Григорий Перельман годами спокойно работал над великой задачей и сделал потрясающее открытие без всяких грантов. На эту инициативу Минобрнауки нужны дополнительные деньги. Сейчас стоило бы попробовать эту идею в экспериментальном режиме на нескольких институтах.

Логика Минобрнауки довольно проста: сейчас есть большое количество разных конкурсов, и ученому вполне по силам хотя бы в одном из них выиграть грант. А вот "база" позволяет тому, кто годами не публикует ни одной статьи, спокойно каждый месяц направляться в кассу. Кому нужна такая наука? 

Владимир Фортов: Это только на первый взгляд, но на самом деле все далеко не так просто. У каждого ученого, даже у нобелевских лауреатов, бывают очень плодотворные периоды, он делает открытия и выдает одну статью за другой. А бывают времена, когда он долго думает над проблемой или в экспериментах какие-то неудачи. Что делать в такие периоды "застоя"? Сажать его на "голодный паек", как предлагают чиновники? Это как раз яркий пример ситуации, когда люди не понимают специфики работы ученого, действуют, исходя из своей, казалось бы, очевидной для них, но разрушительной для науки логики.

Реликты науки

На той же конференции вы обратились к ученым с просьбой дать предложения, как повысить эффективность науки. Иначе за вас это сделают другие... 

Владимир Фортов: Остановить реформу нереально. Ведь мы сами к переменам призывали два года назад. А вот сделать ее менее болезненной, более разумной и эффективной - это да! Должен заметить, что под реформу денег нам не дают. Мы реформируемся в условиях падающего бюджета. При нынешней инфляции реальные и так очень скромные средства на науку существенно сокращаются. А ведь наши проблемы никуда не исчезают, они только усугубляются. К примеру, изношенность научной инфраструктуры - более 80 процентов, у нас реликтовый приборный парк, беда с реактивами, нет жилья, тревожная ситуация с молодежью, унизительно малы пенсии, убогий социальный пакет.  В такой ситуации финансирование науки падать не должно.

Закон поставил перед академией новые масштабные задачи. В частности, это экспертиза крупных проектов государственного значения, научных программ, координация всех фундаментальных исследований в стране, оценка работы всех государственных организаций, в том числе и вузов, и многое другое. Это большая и ответственная работа для всей академии.

Руководство Минобрнауки утверждает, что академия слишком долго разворачивается, не спешит приступать к этим новым функциям. И прежде всего это касается задач, связанных с экспертной деятельностью РАН. 

Владимир Фортов: Это не так. РАН всегда была ведущей в сфере фундаментальных наук, да и не только фундаментальных. Ее ученые всегда определяли развитие науки в стране. Наиболее интересные, перспективные работы всех научных организаций обсуждались с участием академии. С учетом ее мнения принимались все важнейшие решения, касающиеся развития страны.

И сейчас, несмотря на очевидную переориентацию денежных потоков в вузы, институты РАН остаются безусловными научными лидерами. Они публикуют более 50 процентов статей в престижных журналах, а по эффективности вложенных денег находятся на первом месте в мире. Хотя доля финансирования академических институтов в общих расходах на науку не превышает 15 процентов.

Вы знаете, сколько академия наук получает "сверху" в год разного рода бумаг, где нас просят оценить различные проекты, провести экспертизу и т.д.? Более 700! Причем по всем направлениям - сельское хозяйство, медицина, энергетика, космос, транспорт, история, оборона, социология и далее по списку.

Недавно президенту страны были представлены и получили одобрение масштабные проекты по солидарному развитию Сибири и Дальнего Востока, по парогазовым энергетическим установкам, по "умным" электросетям, по освоению северных территорий, по современной экономике, по "ресурсной" экономике, по сельскому хозяйству и медицине. Я уже не говорю о ряде проектов оборонной тематики. Список легко продолжить.

Вообще, что касается экспертизы, то еще со времен Петра I это было основной задачей академии. Сегодня мы всячески усиливаем эти функции. Чтобы реализовать все предусмотренные реформой новые функции РАН, нам требуется очень серьезно перестроить всю работу внутри академии. Сделать ее более динамичной, более ответственной, с конкретными сроками и с жестким контролем ее работы. Переходом РАН на новые рельсы сейчас занимается все академическое руководство.

На имущество РАН много претендентов

Один из болевых вопросов - это объединение институтов, реструктуризация. ФАНО называет впечатляющую цифру: за год появилось около десятка таких "сборных" команд, куда вошло по нескольку институтов. В стадии рассмотрения заявки еще более 100 научных организаций. Не смущает, что реструктуризация идет ударными темпами? 

Владимир Фортов: Она началась без участия РАН. На президентском совете я и академик Евгений Максимович Примаков выразили сомнения по поводу того, как начала проводиться эта акция. И президент страны нас поддержал. Он сказал, что в этом деле кампанейщина очень опасна, что спешить, гнаться за цифрой не следует. Сейчас реструктуризация идет на основе правила "двух ключей", то есть РАН обязательно должна дать свое "добро" на каждый такой проект.  Мы считаем, что создавать подобные сборные команды надо только в том случае, если они будут работать гораздо эффективней, чем каждый из тех, кто вошел в новый коллектив. Для нас принципиально важно, чтобы объединение проводилось только после проверки работы институтов и смены "возрастных" директоров. Именно "после", а не "до".

У реструктуризации есть и другой аспект. Речь должна идти не только об объединении, но и о разделении - выделении из институтов новых перспективных научных коллективов с молодыми сотрудниками, с новыми идеями и свежими научными тематиками, с молодыми креативными лидерами. Свое самостоятельное дело - это мощный стимул для талантливой молодежи, и таким коллективам надо помогать, а не "впихивать" в большие неповоротливые структуры. По такому пути всегда шли наши предшественники, выделяя из крупных институтов десятки новых коллективов.

Особую тревогу вызывает ситуация с институтами в регионах. Происходит атомизация региональной науки. Это серьезная опасность. К нам поступает информация, что в регионах есть немало желающих поживиться и поуправлять имуществом РАН. Этого допустить никак нельзя. Мораторий президента страны - хороший ответ таким деятелям.

В этом году началась ротация директоров институтов. Многие опасались, что она может привести чуть ли не к коллапсу, ведь надо сменить около половины "возрастных" руководителей. Как проходит эта акция? Как учитывается мнение РАН? 

Владимир Фортов: Кандидат проходит через несколько жестких фильтров, а последнее слово - за руководителями РАН и ФАНО. Уже пришла смена десятков новых директоров. Насколько они будут успешны? Сейчас не скажет никто. Ведь они только начинают. Надеюсь, что с кандидатами мы не ошиблись, но успех зависит от очень многих факторов. Ведь сейчас работать директором крайне трудно. В том числе из-за резко возросшей бюрократической нагрузки, мелочной опеки сверху и более чем скромного финансирования. Неудивительно, что многие из перспективных ученых стремятся уйти в чистую науку, а не в администрирование. Я их хорошо понимаю.

Поэтому я еще и еще раз настаиваю: каждый шаг реформы надо многократно взвешивать, подходить крайне осторожно к каждому конкретному случаю. Кстати, совсем скоро специальная комиссия приступит к оценке работы институтов. При этом надо иметь в виду, что все системы оценок, критериев созданы для ситуации, когда в институты, скажем, немецкого Общества Макса Планка, стоит длинная очередь желающих там работать. Потому, что там созданы все условия заниматься наукой. У нас сегодня ситуация совершенно иная. Мы 30 лет финансировали науку по минимуму, а сейчас хотим предъявлять ей те же требования, как у наших конкурентов из богатых и благополучных стран. Институты, конечно, оценивать надо, но с учетом нашей специфики. Иначе в погоне за цифрой можно наломать дров.

Совсем недавно эксперты регионального центра стандартизации, метрологии и испытаний официально заявили о том, что молочные сосиски от сибирских производителей фактически на 100% являются фальсификацией. Информация бурно обсуждалась в социальных сетях в течение нескольких дней, хотя у многих из нас и без того уже давно сформировалось негативное мнение относительно качества современных колбасных изделий. И даже гордая заявка на упаковке, гласящая, что  продукт сделан строго по ГОСТу из чистейшего мяса, сильного доверия ни у кого не вызывает. 

Отметим, что на массовом уровне уже в течение многих лет настойчиво тиражируются слухи о безусловном вреде продуктов заводского изготовления, куда колбаса и колбасные изделия попадают в первую очередь. Представления о том, будто в колбасе уже давно нет мяса, что оно заменено соей и всякой вредной «химией», необратимо въелись в сознание обычных людей, вынужденных чаще всего довольствоваться относительно дешевыми сортами.

Как ни странно, негатив активно подогревают отечественные СМИ, включая телевидение. К сожалению, журналистами зачастую движет не столько стремление докопаться до истины, сколько желание создать «убойный», запоминающийся сюжет, рассчитанный на подогрев обывательских страхов. В итоге мы видим поток эмоций, дополнительно способствующий росту предрассудков. В этой связи, считаю необходимым спокойно разобраться в продуктовой теме.

Начнем  с того, что снижение доли мяса в колбасных изделиях не стоит огульно списывать на подлость производителя, желающего всеми путями снизить себестоимость и пускающегося ради прибыли во все тяжкие. Фальсификацию в данном случае нужно понимать в строго юридическом смысле – как несоответствие формы содержанию, когда известный товарный знак применяется к конкретному колбасному изделию без всяких на то объективных оснований.

Иначе говоря, «подлость» производителя заключается в сознательном введении покупателей в заблуждение. Однако из этого вовсе не следует, что осуществляя фальсификацию, он непременно покушается на здоровье людей, предлагаю им заведомую отраву с вредоносной «химией».

По большому счету, речь идет о реализации современных тенденций в массовом производстве недорогих продуктов питания, где ключевую роль играют научные исследования и хитроумное производственное оборудование. Определенная «химизация» пищевой промышленности – вполне закономерный мировой тренд, совершенно неизбежный в эпоху научно-технического прогресса. И начиналась эта тенденция еще лет сто тому назад, когда футуристы на полном серьезе мечтали производить мясо и хлеб прямо на заводах. Даже во второй половине прошлого столетия научные и околонаучные фантазии на тему создания синтетической еды (якобы по вкусу идентичной натуральной) не вызывали никакого отторжения. Об этом писали во вполне солидных изданиях как о чем-то неизменно прогрессивном и необходимом. В общем, «химию» в колбасных изделиях мы получили совершенно осознанно. А нынешняя негативная реакция, скорее всего, есть отражение очередных новомодных тенденций.

Так что если кто-то считает наличие сои в колбасе преступлением против потребительских запросов, пусть полистает научно-популярные журналы 1970-х и 1980-х годов – там соя всерьез рассматривалась как сырье для массового производства искусственного… мяса. И подносилось это всё под флагом технического прогресса (и многими принималось тогда на «ура»).

Дело в том, что страсть к «натуральному продукту» возникла относительно недавно – как неожиданная реакция на экологические проблемы и засилье техники. Мы ждем «природной» подлинности от покупной еды, игнорируя подчас то обстоятельство, что массовое производство строится на иных основаниях, диктуемых самим укладом современной технической цивилизации. И в данном случае ценник является главным критерием оценки качества. Если стоимость килограмма тех же молочных сосисок оказывается ниже розничной стоимости килограмма говядины или свинины, то о соблюдении ГОСТа говорить бессмысленно, поскольку наши ГОСТы отражают историю как минимум полувековой давности. Однако лет тридцать назад в мировом колбасном производстве отчетливо проявилась новая тенденция, отражающая очередной технологический прорыв в изготовлении массового продукта. И без «химии», дело, разумеется, не обошлось. А подлинно натуральный продукт, изготавливаемый в согласии с многовековыми традициями, совершенно закономерно перешел в сегмент премиум-класса. Так что потребитель стоит перед выбором: либо опустошать свои карманы ради любви к натуральному, либо выработать лояльное отношение к современной «технотронной» еде.  

Обратим внимание на то, что чаше всего под раздачу критиков попадает вареная колбаса и сосиски. Ведь именно они чаще всего находятся в нижнем ценовом сегменте, ориентированном на массовый спрос. Если произвести их в точном соответствии с ГОСТом, то с доступностью можно тут же распрощаться.

Оцените только стоимость мяса, а также несколько растянутый цикл изготовления (что также регламентируется ГОСТом). Килограмм таких «правильных» молочных сосисок запросто перевалит рублей за пятьсот. Кроме того, без современной «химической» подстраховки, отвечающей за товарный вид и прочие потребительские качества, производитель рискует время от времени забраковывать целые партии товара, поскольку отсутствие «химии» предполагает для технологов утомительные «танцы с бубнами» - ввиду того, что иной раз процесс может пойти неконтролируемо.

Так вот, производство, поставленное на современную научную основу, как раз стремится избежать подобных неприятных «сюрпризов» и максимально оптимизировать некоторые операции. Например, с помощью фосфатных добавок (для сосисок и вареных колбас) предотвратить бульонный отек или с помощью стартовых культур ускорить процесс созревания сыровяленых изделий.

Но здесь, разумеется, вскрылась и другая сторона нового научного подхода. Для ушлых производителей открылись, так сказать, новые перспективы – уменьшить количество мяса за счет добавления… воды. Даже по гостовским рецептурам в фарш для вареных колбас и сосисок добавляют воду в объеме порядка 10% от веса мяса (обычно – в виде льда во время куттерования). Но если опереться на данные научных изысканий, то процент воды можно спокойно увеличить раза в два. Чтобы вода не вытекла при варке, можно сдобрить фарш влагосвязывающими добавками. Если действовать, не мудрствуя лукаво, для этого спокойно подойдет, например, соевая мука, кукурузная патока или крахмал. При более технологичном отношении к делу в ход идут фосфатные добавки, выпускаемые, естественно, промышленным способом.

Надо сказать, что эмульгированные фарши, применяемые для вареных колбас и сосисок, вполне позволяют использовать подобные «алхимические» приемы. Ведь сосиски с их однородной, гомогенной структурой (достигаемой только за счет специального оборудования) по сути  своей являются продуктом индустриальной эпохи. И их нынешний «химизированный» вариант есть вполне закономерная эволюция данного продукта.

В свете сказанного решение вопроса с фальсификацией переходит исключительно в область патентного права. То есть вместо того, чтобы молиться на ГОСТы и водить за нос потребителей, имеет смысл четко определить параметры современных «технотронных» колбасных изделий, чья себестоимость понижается в четком соответствии с научными изысканиями в этой сфере. Соя или каррагинаны в колбасе – это примерно то же самое, как полиэстер в современных тканях. Но разве из-за этого мы отказываемся от недорогой одежды? 

Олег Носков