Закон о территориях опережающего развития (ТОР) – самая свежая попытка российского руководства создать на территории страны инновационные кластеры. Ранее были особые экономические зоны, амбициозные проекты «Роснано» и Сколково. Результаты были, но они оказывались достаточно скромными в сравнении с ожиданиями и вложенными бюджетными средствами. Сейчас ряд экспертов прочит такое же будущее и ТОРам. Учитывая, что в процессе их организации доминируют люди, далекие от науки и внедрения инноваций, а сам проект имеет отчетливую политическую подоплеку (к которой стоит отнести его ориентацию на Дальний Восток и китайские инвестиции, а не на потенциал оставшихся отечественных научных и промышленных центров), эти прогнозы вполне могут оказаться реалистичными.

Между тем, в мировой практике существует успешный опыт поддержки инновационной деятельности как со стороны государства, так и корпорациями. Почему же это получается в одних странах, и раз за разом «буксует» в других. Чтобы лучше разобраться в этом, посмотрим – а где на нашей планете изобретать выгодно и комфортно.

В качестве источника используем известный и зарекомендовавший себя рейтинг Bloomberg. Хотя, конечно, любые рейтинги сами по себе вещь субъективная.

Простой пример. Согласно данным рейтинга, по затратам на высокотехнологичное производство (как доли от ВВП) лидирует Южная Корея, Израиль, Финляндия, Швеция и Япония. А вот мировой гегемон – Соединенные Штаты – занимает всего лишь 11-е место в списке. Но это в долях от ВВП, а в денежной массе (учитывая, что ВВП США в разы превосходит показатели стран – лидеров рейтинга вместе взятых), конечно, американцы остаются лидерами. Так что данный показатель рейтинга, скорее отражает стремление указанных стран «быть в тонусе».

Что же помогает им в этом.

Важную роль играют отдельные корпорации: хотя производителей мобильной электроники в Южной Корее очень много, никакой из них не сравнится с Samsung Group — её выручка в 2013 году составила 327 миллиардов долларов. И 70% дохода фирма получает именно за счет производства электронных устройств. Причем, не только для массового потребителя. Несмотря на войны за рынок, услугами Samsung пользуются даже Apple, и фактически флагманы компании определяют облик телефона на Android. Как видно, можно и не разрабатывать собственную мобильную систему для того, чтобы захватить мир электроники.

Финляндия, во многом оказалась во главе списка из-за небольшого размера и населения. Однако не стоит забывать, что это родина Nokia, которая, несмотря на все перипетии, в прошлом году заработала почти 13 миллиардов евро. Это далеко не единственная компания, занимающаяся коммуникациями: немалую долю рынка занимают провайдеры сотовой связи. Кроме того, в Хельсинки располагается компания SSH Communications Security, разработчик сверхпопулярного протокола SSH. Российские IT-компании тоже выбирают эту страну: так, один из дата-центров Yandex расположен в Южной Финляндии. Как заявил руководитель инфраструктурного отдела компании, «уровень развития ноу-хау в Финляндии крайне высок. Наш проект довольно сложен в отношении инжиниринга и технологических решений, поэтому мы очень рады, что в Финляндии есть немало местных поставщиков с высоким уровнем профессионализма и опытом».

Штаб-квартира известного даже в России провайдера TELE2 находится в Стокгольме. Сфера телекоммуникаций и программного обеспечения здесь тоже прекрасно развита: компания Ericsson строила телефонные станции ещё Российской империи, и с той поры её влияние лишь увеличилось — за 2013 год выручка составила 25,8 миллиарда евро. Не стоит забывать и про «мягкую силу»: самые лучшие глобальные стратегии в мире делаются в шведской компании Paradox, а компания DICE, подразделение Electronic Arts, занимающееся разработкой серии Battlefield, располагается в столице Швеции.

В Израиле нет таких всемирно известных мега-корпораций, как у корейцев или скандинавов, но на стороне этого ближневосточного государства играет ряд других факторов. Прежде всего, теплые отношения с США и тесная связь с американским бизнесом. В итоге ряд крупных американских компаний (та же Intel) открыли в Израиле довольно мощные филиалы, чья деятельность и нашла отражение в рейтинге. Свои результаты принесла ориентация на развитие медицинской и фармакологической отраслей, которые также как и мобильная электроника, ориентированы на новейшие технологии.

Ну, и как говорят, не было счастья, да несчастье помогло – находясь в состоянии перманентного конфликта с соседними странами, израильтяне вкладывают огромные средства в свой ОПК. А мы по собственному опыту знаем, что «оборонка» очень часто является источником инноваций для гражданского производства (в конце концов, даже Интернет родился в недрах Пентагона).

При слове «Япония» в голову приходит мысль об электронике, но на самом деле немалую часть высокотехнологичного сектора занимает автомобильное производство. Беспилотное управление автомобилями и их электрификация наверняка приведёт к объединению каких-то гигантов. Помимо многочисленных фирм-разработчиков электроники, в Японии находится крупнейшая в Азии телекоммуникационная компания Nippon Telegraph and Telephone, принадлежащая правительству страны. Необходимость в разработке новейших стандартов связи (Япония и Корея здесь впереди планеты всей) привела к созданию множества научных лабораторий и исследовательских центров.

Итак, мощным стимулом для развития в сфере высоких технологий является деятельность крупных корпораций, либо, в качестве замены, партнерство с Америкой или развитие предприятий ОПК. Что касается корпораций, то они у нас сосредоточены в основном в сфере добычи и продажи сырья (что, конечно, тоже требует инноваций, но довольно специфических). На поддержку со стороны Америки рассчитывать не приходится в принципе. А вот «оборонка» у нас местами сохранилась и в последние годы, благодаря усилиям Дмитрия Рогозина, ряд предприятий ОПК даже показывает определенный рост. Вот только сосредоточена она в основном не на Дальнем Востоке, а несколько западнее. Вывод, создание ТОР будет намного эффективнее в тех регионах, где уже существует какая-то база для высокотехнологичного производства (да и инвесторы будут охотнее вкладываться в модернизацию существующих промышленных площадок, а не в стройку в «чистом поле», поскольку это дешевле и надежнее). В этом плане, Новосибирская область с ее развитой транспортной и энергетической инфраструктурой и наличием на территории нескольких промплощадок и одного из ведущих научных центров страны, гораздо больше подходит для реализации концепции ТОР, чем Хабаровский край (при всем уважении к этому дальневосточному региону). Вопрос в том, как передать это понимание руководству страны. К тому же, наличие потенциала, о котором говорилось выше, не единственное условие для стимулирования инновационного развития. Но об этом – во второй части нашего обзора.

Сергей Кольцов

Продолжение следует

Заместитель председателя Правительства РФ Дмитрий Олегович Рогозин убеждён в том, что «…технологическое неравенство приводит к попыткам политической гегемонии», но «Россия с момента формирования независимого централизованного государства никогда не была кубиком в чужих пирамидах». Технологический суверенитет, по его мнению, должен служить освоению не только всей территории страны, но также арктической зоны и околоземного пространства. «Космос — это не дорогостоящая игрушка, а национальная технологическая скрепа», — сказал вице-премьер. Он добавил, что такое определение подходит и для авиации, и сообщил участникам форума о принятом накануне решении построить в Омске новый завод для выпуска модульной ракеты-носителя «Ангара». Дмитрий Рогозин также анонсировал производство в Иркутске среднемагистрального пассажирского лайнера нового поколения МС-2, «…который будет называться Як-242 и начнёт заменять импортные образцы».

Вице-премьер также заострил проблему импортозамещения, говоря о необходимости нового технологического уровня освоения Арктики, которая «…из глубокого стратегического тыла превратилась в зону глобальной конкуренции». «Я недавно побывал на Северном Полюсе, на открытии полярной станции, — поделился Д. Рогозин, — и обратил внимание на обилие импортного оборудования». При этом он убеждён в способности учёных Сибири создавать заделы для выпуска высокотехнологической продукции арктического, и не только, назначения: «Я рассчитываю на потенциал сибирской науки. Мы всё можем сделать сами — от специальных тканей до исследовательской аппаратуры… Мы способны решать любые задачи, включая уникальные, в области микроэлектроники».  Дмитрий Рогозин предложил целиком посвятить следующий форум «Технопром-2016»  научным и технологическим проблемам освоения Арктики.

Делясь впечатлениями от экспозиции «Технопрома-2015», на которой представлены разработки институтов СО РАН и инновационных компаний, вице-премьер акцентировал: «Главная проблема — частое отсутствие ответа на вопрос: «С кем вы уже сотрудничаете?». Должен быть составлен список проблем, с которыми сталкиваются разработчики, и проанализирован заранее».

Как разрушить ведущие научные институты? Как ликвидировать национальную интеллигенцию? Есть ли польза от реформы Академии наук? Проблемы российской науки «Деньги» обсудили с Александром Кулешовым — академиком РАН, директором Института проблем передачи информации, одним из создателей комиссии общественного контроля в сфере науки.

Реформа РАН идет почти два года. С вашей точки зрения, в каком состоянии она находится сейчас? Что в происходящем не устраивает академическое сообщество?

— В первое время все происходило как в известном анекдоте: пролетая мимо 18-го этажа, отбил эсэмэску, что пока все идет неплохо. Действительно, пару лет негатива не было. Я бы даже сказал, были элементы позитива. Хотя количество бумаг, безусловно, увеличилось, но жалобы на это я считаю не очень разумными, потому что в правильно организованном институте бюрократическими делами должны заниматься специально обученные люди, это не должно спускаться на уровень научных сотрудников. У нас, например, это абсолютно экранировано. У этих людей выросла нагрузка, кого-то пришлось дополнительно взять, но это не очень большая проблема. Зато Федеральное агентство научных организаций (ФАНО) отсудило у Москвы одно наше здание и, кажется, отобьет второе.

То есть вашему институту стало даже лучше?

— Мы жили уже, можно сказать, на полном пределе, потому что надо было платить Москве за аренду здания, и плата каждый год повышалась. Это старая история: при передаче имущества в 1991 году несколько десятков зданий в пределах Садового кольца, включая наше, не были отписаны Академии наук. Неизвестно, по какой причине, но РАН в свое время запрещала нам судиться. В схожем положении довольно много академических институтов — я таких зданий знаю по крайней мере двадцать. Но сейчас произошел прецедент — думаю, дальше все пойдет автоматически. Мы просто были первыми, поскольку давно к этому готовились, и я сразу же обратился к руководителю ФАНО Михаилу Котюкову — все отсудили. Тут даже говорить нечего: управлять имуществом ФАНО, несомненно, умеет лучше, чем люди, которые этим занимались в РАН. В этом плане все шло довольно разумно.

А в чем ситуация стала меняться к худшему?

— В последние месяцы появились проекты документов, принадлежащих Министерству образования и науки, ФАНО и, кстати, аппарату РАН (он ничем не лучше всех остальных), в которых присутствуют очень существенные угрозы. И угроза номер один заключается в том, что значительную часть и так урезаемого финансирования пытаются перевести на конкурсную основу. Для гвардейских институтов — как Институт теоретической физики имени Ландау, Математический институт имени Стеклова и наш институт, из которого вышли три филдсовских лауреата и еще один лауреат премии Абеля (в этом случае лавры мы разделяем с Институтом Ландау),— разделение фиксированного бюджетного финансирования на фиксированное и конкурсное абсолютно неприемлемо.

Но, собственно, почему?

— Смотрите: вот я директор. У меня есть фиксированный бюджет и есть фиксированное количество людей. Никакого резерва у меня нет, на самом деле нет, и фиксированные деньги, которые институт получает, я должен отдать на зарплату. Естественно, институт получает гранты, контракты и так далее, но вот эта фиксированная часть теперь уменьшается, скажем, на 30%. Это значит, что я должен сделать? Я должен 30% людей уволить. Или — другой вариант — вызвать их к себе и сказать: «Слушай, напиши заявление на 0,7 ставки. Я тебе твои деньги все равно заплачу так или иначе, но заявление ты напиши». Как вы думаете, что мне ответит, к примеру, мой зам, который до 1 января был деканом математического факультета Колумбийского университета? Я думаю, он мне скажет: «Не нужно ничего, спасибо, я пошел».

У нас в институте нет ни одного человека, который бы не работал за рубежом. Если молодой парень хочет сделать здесь карьеру, он обязательно должен пройти стажировку за рубежом. Это мое требование. Полгода, год стажировки — минимум. Потому что российская наука со страшной скоростью провинциализируется, и, чтобы этот процесс остановить, необходимо общение. Невозможно просто читать статьи и считать, что ты находишься на мировом уровне. Общение нужно. Без этого все умрет.

Поэтому для ведущих институтов требование часть бюджетного финансирования перевести на конкурсную основу действительно катастрофа. Его выполнить нельзя. Единственное, что я смогу сделать в этой ситуации,— написать заявление об увольнении. Это совершенно объективно. Ничего другого.

Вы говорите только о ведущих институтах. Считаете, что тем, кто похуже, в этой ситуации будет проще?

— Плохие институты, которых в Академии наук на самом деле достаточно много, наверное, останутся. Если человек знает, что не нужен он никому ни в какой загранице, а здесь ему платят мелкие деньги, то какая ему разница, будет у него полная ставка или 0,7? Для него это все равно как пенсия... Это решение приведет к разрушению именно лучшей части.

Да, гранты — это существенная часть организации научного труда. Но грантовое финансирование проявляется и должно проявляться не в размере ставки. А в том, что я могу набрать людей на эти гранты, купить новое оборудование, ездить на конференции и так далее. В этом смысле гранты — очень большое преимущество. У нас же, как всегда, берется западная система и имплементируются чисто внешние признаки. Так, как кажется, что она работает, а не как она устроена на самом деле.

Финансовыми проблемами угрозы не исчерпываются?

— Вторая угроза — так называемая реструктуризация. Поймите меня правильно, я ни в коем случае не призываю сохранить Академию наук в том виде, в каком она была. Потому что, когда говорят, что мы до сих пор делаем атомную бомбу, это правда: структура академии соответствует структуре науки 1960-х годов. Но структурные преобразования всегда делаются под четко сформулированные государственные задачи, а не наоборот.

Невозможно производить преобразования, если не сформулирована их цель. А у нас государство не сформулировало цель, зачем это нужно. Ну не может быть у государства цели выйти на уровень 2,44% мирового уровня публикаций! Или цели сократить количество юридических лиц. Хотя их сейчас около 900. И я руководителей ФАНО отлично понимаю: как можно руководить такой толпой? Хорошо бы, чтобы их стало 100–150. Но кроме удобства руководителей ФАНО в чем смысл этого действия с государственной точки зрения?

Решили, например: а давайте мы все региональные организации объединим в региональные научные центры. В одном центре почвоведы, математики, лингвисты... Наша комиссия (общественного контроля в сфере науки.— «Деньги») посылала делегацию в Кабардино-Балкарию, в Нальчик. Там попытались слить пять или шесть институтов: прикладной математики и автоматизации, экологии, этнологии и так далее. Мелкие структуры.

Да, конечно, по формальным критериям институт прикладной математики в Нальчике не может конкурировать со Стекловкой или с нами. Но ребята там неглупые. Окончившие мехмат. Они возятся с местной молодежью, школьниками, студентами. Они выполняют огромную социальную функцию — как говорится, меньше джигитов в горы уйдет. Они формируют тот тончайший слой национальной интеллигенции, благодаря которому что-то еще удерживается. Да не лезьте вы в это!

Или решили: давайте сделаем федеральные научные центры. Ну вот пять уже сделали, сейчас сделают еще семь. А в чем смысл? Что, там какая-то синергия возникнет от того, что объединили три института, которые находятся в трех разных городах, между ними два-три часа лета? Единственное оправдание — что вроде бы бухгалтеров будет меньше. Но и это на самом деле ерунда, потому что никто не будет ездить из Самары в Москву только для того, чтоб подписать командировку.

На данном этапе это просто бессмыслица, бюрократические игры в песочнице. Но очень часто бессмыслица, к сожалению, вырождается во что-то по-настоящему злое — как из родинки появляется меланома. Я все веду к одному: сначала сформулируй цель, для которой тебе нужен тот или иной предмет или тот или иной инструмент, а потом уже под эту цель его оптимизируй.

А что делать, если делать не атомную бомбу?

— Ну если XX век был веком физики, то XXI, видимо, век life science. Но если вы посмотрите на простой показатель — публикационную активность, вы увидите, что у нас по физике элементарных частиц 8,45% мировой публикационной активности, почти 6% по математике, 6% с лишним в ядерных технологиях. А по клинической медицине — ноль. По биологии — тоже не блестяще. И если мы сегодня решим перекинуть средства на life science за счет, например, физики, мы и физику угробим, и биологию не построим.

Знаете, когда Иран хотел сделать ядерную программу, с чего они начинали? С международных олимпиад. Вдруг иранцы начали получать призы на международных физических и математических олимпиадах. Это железный признак совершенно. А сейчас, вы знаете, китайцы бессменные чемпионы.

Начинать надо со школьников, с высшего образования. И через какое-то время образуется критическая масса, которая превращается в открытия, в технологии, в то, что полезно людям. Но невозможно сказать: давайте переведем 70% финансирования в life science — в науки о мозге, генетику, биологию, клиническую медицину. Нет, то есть деньги, конечно, освоят. Но они уйдут как вода в песок, потому что нет инфраструктуры, способной их принять. Ее нужно выращивать поколениями.

Это очень небыстрая история. Но как сейчас быть с теми 900 научными организациями, о которых вы говорите?

— Мы предлагали в качестве первого шага провести оценку эффективности научных организаций. И принципиально все с нашим предложением были согласны. ФАНО создало рабочую группу с участием наших представителей, были сформированы документы, которыми экспертное сообщество было довольно. А потом эти документы отложили в сторону, пять месяцев прошло — ничего с места не сдвинулось, никакой оценки эффективности не происходит. Почему? Потому что в результате возникнет некое ранжирование — и у ФАНО будут связаны руки.

Вопросы были. Как быть, например, если провинциальные институты точно уступят московским или новосибирским? Но у нас было предложение: введите в качестве одного из критериев социальную значимость. Потому что понятно, что, какой бы ни был институт прикладной математики в Кабардино-Балкарии, его, наверное, не надо трогать. Есть документы, которые четко говорят, как провести эту оценку, которую нужно было сделать.

Любой здравомыслящий хозяин, придя в новую организацию, начинает с инвентаризации, чтобы понять, с чем он имеет дело. Но нет, никто ничего не проводит.

Предположим, инвентаризацию провели. Что дальше?

— Выделить людей, лаборатории, коллективы, которые могут заниматься фундаментальной наукой на международном уровне, довольно просто. Есть корпус экспертов, которые могут проводить такую экспертизу, есть зарубежная диаспора, которая с удовольствием примет в этом участие. Это легко. Если человека принимают на международных конференциях, если он публикуется в хороших журналах, значит, он может работать на современном международном уровне, надо просто дать ему возможность это делать. Не надо вмешиваться, не надо ему объяснять, что это несвоевременно, это не нужно для страны. По одной причине: мы не знаем, что окажется нужным завтра.

В науке невозможно предвидеть, что будет востребовано. Работы Эвариста Галуа, которого в 20 лет убили на дуэли, 100 лет не были востребованы; его современники, великие математики, говорили, что это чушь. А через 100 лет поняли, что он заложил основы совершенно новой математики и что криптография, которую нужно было создать, вся есть в работах Галуа. В Высшей школе КГБ даже пословица была: «Кто не знает Галуя, тот не знает… ничего». Прошу прощения.

Или, скажем, в начале 1960-х годов сделали отделение структурной и прикладной лингвистики в МГУ. Ну занимались там люди каким-то машинным переводом, получалось вроде не очень, но на них смотрели так: да ладно, пусть копаются... А потом оказалось, что это самые охраняемые технологии современного мира. Потому что для того, чтобы содержать системы, которые отслеживают интернет-переписку и телефонные переговоры, нужно уметь делать семантический анализ.

Поэтому, что касается фундаментальной науки, главный принцип — дать людям заниматься тем, чем они хотят и могут заниматься. Нам очень важно удержать критическую массу. Даже если завтра где-нибудь в Нигерии родится, не знаю, Максим Концевич (французский академик, но все еще сотрудник ИППИ, лауреат Филдсовской премии), он там не задержится, уедет, потому что там нет критической массы, там не с кем разговаривать. У нас она еще есть, пусть и в минимальном объеме. Если мы ее разрушим — а мы сейчас на грани этого события,— потребуются многие поколения, чтобы ее воссоздать. Это вот первая часть — то, что касается фундаментальной науки.

Вторая часть, видимо, прикладная?

— Вторая часть должна быть сформирована под воздействием государственных потребностей. Государство должно уметь формулировать задачи. Как они формулируются в США. У них была программа по геному. В 2013 году Обама объявил, что программа закончена и каждый вложенный в нее доллар принес экономике США $140. Открыли программу по картированию мозга. Думаю, через пять-шесть лет будут очевидные результаты. Они уже есть, причем первые результаты получили военные. Например, благодаря транскраниальной магнитной стимуляции им удалось в 2,5 раза быстрее готовить снайперов. Совершенно практический результат.

То есть американское государство формулирует направления. К примеру: мне нужны исследования мозга. Ты можешь этим не заниматься — твое дело, но, если ты будешь этим заниматься, получишь вот это и вот то. Такой подход срабатывает — не столько из-за денег, сколько потому, что ученые нуждаются в признании. Социальный статус — великий рычаг, при его правильном использовании многого можно добиться.

А у нас государство не формулирует, что ему нужно от науки. И главное, исчез приводной механизм для удовлетворения этих запросов. В Советском Союзе формулировали госзадания, назначали ответственных, выделяли ресурсы — не хочу сказать, что это был очень хороший механизм, но он существовал. Сейчас никакого механизма нет. А потребности у государства есть в огромном количестве. У нас перестают работать антибиотики. У нас ракеты падают. Самый старый спутник GPS работает 25 лет, а у нас спутники отстреливают и отстреливают, а они все выходят из строя и выходят — а почему? Устойчивость против радиации — это мультидисциплинарная задача, это задача государственная. А ее никто не может сформулировать. У нас государство не связывает факт того, что падают ракеты, и то, что наука плохо финансируется. Для него это некоррелированные факты. И мы не в состоянии доказать свою необходимость для нашего государства. Вот это действительно радикальная проблема.
 

Вы будете удивлены, но Новосибирск является одним из тех мест, где активно распространяется идеология «одноэтажной России». Да, реальность пока еще не отражает высоких намерений, идеи не выходят за круг профессиональных обсуждений, но процесс, тем не менее, идет. Пока еще в такой, скрытой от большинства, латентной фазе. Но рано или поздно накопленный потенциал обязательно о себе заявит. Первые признаки мы могли наблюдать 14 мая во время круглого стола в Пресс-центре ТАСС (Новосибирск), организованного по инициативе департамента промышленности, инноваций и предпринимательства мэрии Новосибирска и Института теплофизики СО РАН.

Первым делом участники мероприятия напомнили о том, что индивидуальное строительство обладает невероятной «устойчивостью» к кризисам. Что бы ни происходило в экономике, как бы ни падали объемы капитального строительства, малоэтажка в лице индивидуальных застройщиков показывает устойчивые объемы. Причем, даже там, где власть не оказывает данному сегменту никакой ощутимой поддержки.  Так, в Новосибирской области – несмотря на растущие объемы многоэтажного строительства – на долю индивидуальной застройки приходится не менее 25 процентов. Причем отметим, что сюда не включаются те дома, что построены на территориях дачных поселков (официально не относящихся к категории жилых поселений). А ведь там возводятся солидные коттеджи, иной раз внушительной площади и высокой капитальности. Мало того, в последнее время наметилась тенденция круглогодично проживать в таких домах (благо, у нас разрешена регистрация по месту «дачного» проживания). Поэтому, если в статистику построенного жилья включить еще и объемы дачных построек, то мы получим весьма серьезные цифры, демонстрирующие повышенный спрос на индивидуальное жилье.

Как мы понимаем, желание жить в собственном доме побуждает наших граждан самостоятельно искать подходящие варианты, даже такие, как вышеупомянутый «дачный домик» (иной раз – в два-три этажа). Понятно, что с инфраструктурой здесь, как всегда, проблемы. Но не больше (скажем честно), чем в любой российской деревне.

Иной раз не решена проблема с водоснабжением, с расчисткой дорог. С электричеством тоже не всё на уровне. Очень часто – два-три киловатта на один дом. По нынешним меркам – маловато. Но и в таких условиях люди пытаются как-то приспособиться.

В общем, стремление наших граждан иметь свое собственное жилище понятно и оправданно. Одно только огорчает – в погоне за домом своей мечты они зачастую ведут себя безграмотно. И эта безграмотность в подавляющем большинстве случаев выходит им боком. Строительство дома для многих из них – своего рода темный омут, в который люди бросаются, не догадываясь, что их ждет впереди. По словам руководителя проекта «Экодом» Игоря Огородникова,  у нас в индивидуальном строительстве сплошь и рядом тиражируются готовые технические решения, зачастую неподходящие для сибирских климатических условий. Выбор материалов и технологий осуществляется в силу сложившейся практики. И «минусов» там – не счесть. Причем, этим путем идут как строители-подрядчики, так и проектировщики.

Вот показательный пример. Недавно к специалистам  компании «Экодом» обратился член ЖСК «Сигма» с просьбой дать профессиональную оценку предложенному проекту дома. Специалисты, «разобрав» проект с помощью системы информационного проектирования (BIM), нашли восемь серьезных ошибок, грозящих владельцу такого дома ощутимыми неприятностями.

А ведь подобных ошибок ежегодно совершается великое множество. И дело тут не только в безграмотности или оплошности проектировщиков. Очень часто сами граждане, испытывая недостаток средств, допускают сомнительную «экономию», а в результате, наоборот, получают лишние затраты. Но многие ли из них разбираются в таких вещах? Нет, конечно.

Здесь, разумеется, нужны профессиональные консультанты. Однако кто у нас выступает в такой роли? В подавляющем большинстве случаев – представители частных компаний, ставящих своей целью как раз «втюхать» вам свой товар. Допустим, вы ищите для себя оптимальный материал, просматриваете информацию в Интернете. Но кто вам ее предлагает? Производители этих самых материалов! Допустим, вы остановились на полистиролбетоне, связались с производителем или продавцом. Разумеется, они выдадут вам шикарную рекламу. И не более того.

То же самое касается и оборудования. Скажем, вам нужно установить газовый котел. Дело это тонкое. Подобрать современный котел для дома – это то же самое, что подобрать двигатель для самолета. Нужен профессиональный расчет. Его, конечно, могут предоставить. Но цену запросят – мама не горюй. Кроме того, кто может сказать что-то внятное и объективное по конкретной марке конкретного инженерного оборудования? Здесь необходимо проводить специальные испытания, тестирование.

Но кто этим у нас занимается кроме самих производителей, для которых вы – просто потенциальный покупатель? И общаться они с вами будут именно как с покупателем, всяческим способом побуждая к покупке. Причем, общаться будут не технари, а профессиональные маркетологи, «вливая» вам в уши то, что вы хотели бы услышать.

Как заметил по этому поводу начальник департамента промышленности, инноваций и предпринимательства Александр Люлько, в развитых странах, таких, как Канада, существуют специальные информационно-консультационные центры, где вам дадут профессиональную (и бесплатную) консультацию относительно индивидуального жилья, снабдив к тому же специальной литературой. В Канаде правительство не только тщательно следит за качеством строительства, но и вкладывает средства в просвещение самих покупателей.

У нас таких центров, к сожалению, нет, хотя попытки их организовать предпринимались давно. Так, специалисты Института теплофизики СО РАН обивают пороги мэрии Новосибирска аж с 2002 года! С тех пор были заключены какие-то соглашения, подписаны какие-то бумаги. Однако по сию пору нет ни демонстрационной зоны, ни консультационного центра, работающего в связке с мэрией и региональным правительством.

В то же время необходимость в таком Центре возрастает каждый год. Речь ведь идет не только о просвещении граждан. Насущная задача – подготовка специалистов, которые должны все новое и проверенное, что называется, потрогать руками. Нужны «дома-учебники», испытательные стенды, выставки оборудования. Здесь же будут работать и ученые-специалисты, проводя испытания все тех же материалов и оборудования, проверяя грамотность тех или иных технических решений, проводя необходимые консультации.

Объективно созданию такого Центра ничто не мешает.  Нужна, как говорится, политическая воля. И похоже на то, что процесс-таки сдвинулся с мертвой точки. Во всяком случае, департамент промышленности, инноваций и предпринимательства в настоящее время уже рассматривает (по поручению мэра Новосибирска Анатолия Локтя) возможность создания подобной структуры совместно с Институтом теплофизики СО РАН. Ученые искренне надеются, что на этот раз процесс будет доведен до конца.

Олег Носков