В журнале "Огонек" размещено интервью с президентом центра «Кинетика» МИСиС Владимиром Пирожковым, в котором речь идет об оружии будущего и сотрудничестве центра с ОПК. Наш блог приводит текст этой беседы.

Исследование "Война будущего" провели специалисты Центра промышленного дизайна и инноваций "Кинетика" МИСиС. Это, бесспорно, новость: в нынешней раскаленной телевизором атмосфере даже сугубо гражданские институции и люди "залипают" на военную тему.

— Что представляет собой ваше исследование?

— Это объемный том, около 800 страниц. В нем три части. Первая — это анализ глобальной ситуации. Из него следует, что война в какой-то форме весьма возможна и даже близка. Вторая — "анализ анализов", выжимка на несколько страниц о том, какими могут быть потенциальные конфликты. И третья часть — своего рода техзадание, которое мы написали для себя и производителей: что мы должны сделать, чтобы помочь армии и ОПК подготовиться к ситуации. Мы вычленили элементы, которыми нам предстоит заниматься, создавая экипировку солдата будущего — например, системы поражения, жизнеобеспечения, защиты, энергообеспечения, управления. В этих секторах мы работаем и будем работать в ближайшее время совместно с профильными организациями.
реклама

— А нужно готовиться?

— В истории бывали случаи, когда мы вступали в конфликты неподготовленными. Есть простое правило: у тех, кто не готов, разрушений, ущерба, человеческих жертв больше, чем у тех, кто готовился. Нас 140 млн человек, и нам себя нужно беречь. Да и других тоже. В мировой практике сегодня считается циничной нормой расчет 1:5, то есть на одного погибшего бойца должно приходиться пять солдат противника. Но и противник тоже так считает. Конечно, лучше 0:0, но это, к сожалению, недостижимый идеал.

— Какой видится война будущего?

— Это будет так называемая сетецентрическая война. Термин введен американцами, имеющими опыт участия в конфликтах последних лет. Отдельные ее признаки мы уже наблюдаем в локальных войнах. "Сетецентрическая война" предполагает создание разветвленной сети хорошо информированных, но географически рассеянных сил. Вот ее главные признаки. Первый: высокоэффективная информационная система, обеспечивающая доступ каждого бойца ко всей необходимой информации. Второй: высокоточное оружие с большой дальностью поражения цели и маневренностью. Третий: высокоэффективная система управления и командования. Четвертый: так называемая интегрированная "сенсорная решетка". Это система быстрого принятия решений и исполнения на основе точной информации по схеме "инфо-решение-стрелок". Причем решения могут приниматься не обязательно в центре управления боем, потому и называется "решетка". В технологическом плане все это предполагает внедрение новых систем управления, слежения, разведки, контроля, компьютерного моделирования.

 — Как будут проходить боевые действия?

— Современные войны происходят в основном в городских условиях и затрагивают логистические операции. Это подтверждают конфликты в Ираке, Афганистане, Сирии и других горячих точках. Иначе говоря, война все больше переходит из горизонтальной фазы в вертикальную. Бой может быть даже межэтажным, когда противники располагаются на разных этажах одного здания, как, например, это было в донецком аэропорту. Авиация, танки и артиллерия, разумеется, нужны, но, как и раньше, успех в основном зависит от бойца. Человек — базовый элемент любого конфликта. Отсюда возникает огромное количество различных факторов, влияющих на боевые действия: бетонные или кирпичные стены, стекло, переборки, лестницы, подземные ходы...И соответственно появляются новые системы обнаружения противника — ультразвуковые, инфракрасные, тепловые, ночного видения и так далее.

Появляется новый вид управления боем, так называемые сержанты трех кварталов. На первый план выходят люди, хорошо знающие особенности городской застройки на своем участке боя и способные принимать самостоятельные решения. От каждого солдата и от командира взвода или роты теперь требуется самостоятельность принятия решений, а не слепое выполнение приказов командира полка или дивизии. Поэтому сейчас главный упор должен делаться на подготовке младших командиров.

Важный момент: боевая группа солдат усиливается за счет применения информационно-коммуникационных технологий, то есть создается локальный пункт связи. Все подразделения и все бойцы, участвующие в операции, знают, что делают другие. Это легко сказать, но трудно сделать. В Германии, например, эта проблема решается с помощью бронированной техники. Скажем, десять бойцов всегда на связи с бронетранспортом, который является центральной станцией передачи информации. Но у всех армий разные подходы.

Современная война — это не только боевые действия, но и мощная информационная поддержка армии. Такой поддержки не было, например, в российско-грузинской войне 2008 года, и от этого она выглядит очень противоречиво. Разные эксперты в разных странах по-разному отвечают на вопрос, кто первый начал стрелять. Вот поэтому информационная подготовка приобретает все большее значение.

— Некоторое время назад была принята программа вооружений до 2020 года, на которую было выделено 20 трлн рублей. Это подготовка к войне прошлой или будущей?

— Я комментировать программу не могу, выскажу только субъективное мнение. В первую очередь стояла задача поднять предприятия, которые производят конкретные виды военной техники для Вооруженных сил РФ. Вывести заводы из застойного состояния, в котором они находились. В основе были те образцы техники, которые на заводах производились, и технологии, которые использовались ранее. Но за последние десять лет появились и новый танк Т-14 "Армата", и самолеты пятого поколения Т-50, и костюм солдата "Ратник", и многое другое. Более полутора тысяч предприятий стали "на крыло". И это отразилось на выпуске не только военной, но и гражданской продукции.

— Почему вы, промышленный дизайнер, сделавший карьеру в мировом автопроме, занялись вооружениями?

— Есть вещи, которые мне представляются сегодня более важными для нашей страны. Позже, когда мировая конъюнктура успокоится, перекуем мечи на орала. Тем более что опыт есть. Системы стрелкового вооружения — это лишь часть из того, чем занимается сегодня Центр промышленного дизайна и инноваций "Кинетика".

 — Кто вас позвал в оборонную отрасль?

— Один из сотрудников Златоустовского машиностроительного завода пригласил меня посмотреть линейку изделий, которые выпускает это предприятие. Я поехал, познакомился с директором, тогда это был Сергей Лемешевский, мы с ним нашли общий язык. Сейчас он руководит НПО им. Лавочкина. Но мы с ним продолжаем сотрудничать. Златмаш вывел нас на Центральный научно-исследовательский институт точного машиностроения, который входит в госкорпорацию "Ростех". Директор ЦНИИ Точмаш Дмитрий Семизоров познакомил меня с Фондом перспективных исследований (ФПИ), который занимается инновациями в оборонной сфере.

— Вы занимаетесь ракетами, танками?

— Нет. Ракете с ядерной боеголовкой дизайн не нужен. Это изделие разового применения. Есть у нас и космические войска, и прекрасные самолеты, корабли, танки. Там, конечно, много работы для нас. Но есть два базовых элемента войны, с которых имеет смысл начать. Первый — это солдат, он главный. На подготовку солдата, на его экипировку сегодня затрачиваются немалые средства. И второй элемент — боеприпас. Патрон для стрелкового оружия — как ДНК — задает систему всех видов стрелкового оружия и его модификаций.

— У вас главный рабочий инструмент — ноутбук. Между ним и реальным производством оружия должны быть какие-то промежуточные звенья?

— Нам, дизайнерам, надо быть открытыми миру, нужно смотреть, что делается вокруг, анализировать, создавать изделия лучше, чем у других. В этом суть нашей работы. Да, у нас есть специальные задания от научно-исследовательских институтов оборонной отрасли. На основе тех емких исследований, о которых мы с вами сегодня говорим, мы, скорее, создаем функциональные прототипы. Желательно эстетичные, удобные, надежные, произведенные в России. У нас есть необходимые лицензии на создание опытных образцов. Мы делаем все, кроме ствола. Ствол — это закрытая зона, которой занимаются только специалисты, мы туда не ходим. Строим не только прототипы оружия, но и то, о чем я говорил вначале,— прототипы механизмов, 3D-транспорта, способного перемещаться в трех измерениях. Для разработки прототипов, то есть работающих образцов, нужна специальная мощная технологическая база. Мы ее сейчас создаем. Строим в центре Москвы, на территории Национального исследовательского технологического университета МИСиС, между Парком культуры и Ленинским проспектом, подземный Центр прототипирования высокой сложности. Работы близки к завершению. Уже установлены обрабатывающие центры высочайшей точности, проработаны практически все базовые технологические процессы. Это будет опытное производство полного цикла в очень компактном формате.

— Что собой представляет мировой рынок стрелковых вооружений? Есть ли у него запрос на новые виды оружия?

— Рынок колоссальный! Есть боевое оружие, спортивное, различные не стреляющие макеты... Но самое сложное, самое мощное оружие — боевое. Оно должно быть неприхотливым, работать в любой среде, в жару и мороз. Надо, чтобы оно легко перезаряжалось, было безотказным, надежным, не подводило в нужные моменты, когда стоит вопрос "либо ты, либо тебя". Если кратко, есть пять критериев боевого оружия: скорость подготовки к использованию, точность, дальность стрельбы, надежность, дешевизна.

— Вооружение нашей армии отвечает таким критериям?

— Я не конструктор и буду в оценках осторожен. Мне кажется, надо работать над эргономикой наших оружейных систем. Нужно использовать современные материалы, сегодня всюду сталь заменяется пластиком, композитными материалами. Очень важный момент — покрытия металлов. Здесь еще много работы. Дизайна оружия у нас в стране как такового не было. Конструкторы всегда отталкивались лишь от функции. По-своему это оправданно. Но сейчас мы выходим на глобальные рынки, нужно быть лучшими. Нам надо создавать стрелковые комплексы.

— Что значит "стрелковый комплекс"?

— В современных армиях отдельно винтовки или автоматы используются все реже. На смену приходят системы, включающие нашлемные прицельные устройства, мощную оптику, лазерные и тепловизионные приборы, новые системы хранения и транспортировки амуниции. Например, знаменитый автомат Калашникова требует двух рук бойца. А если нужно стрелять одной рукой? Или без рук? Можно, но неудобно. Другой вариант решения такой задачи: на плече солдата закреплен такой "попугай", который стреляет туда, куда человек смотрит. Еще вариант: прицел встроен в очки на шлеме солдата. А если у него есть приспособления, чтобы смотреть за угол? Или сквозь стену? И к этому добавить прибор, различающий своих и чужих? И это все должно быть взаимосвязано, облегчено и просто в использовании. Над такими инновациями мы и работаем.

— Каких именно технологий требуют современные оружейные системы?

— Вот традиционный пистолет с металлическим спусковым крюком. Крючок делают на фрезерном станке с тремя-четырьмя перестановками заготовки плюс сварка. Такой метод значительно повышает стоимость изделия и увеличивает время изготовления. А вот спрессованный из порошка крючок гораздо дешевле. На Западе сейчас применяют очень много пластика. Но у таких технологий есть минус: пластик при сильных морозах крошится, колется. Значит, такое оружие неприменимо в Арктике. А оно там может потребоваться. Если учесть и рассчитать количество мелких деталей в механизме, их потенциальную модульность и взаимозаменяемость, себестоимость изделия можно сократить в разы, если не на порядок!

Западные образцы, например, технологичнее наших в производстве. Но не факт, что лучше. Ведь качество проявляется в конкретных условиях. Одно дело — Европа, другое — Россия. И дороги другие, и бетон, и стекло. Нужны серьезные программы испытаний, улучшения характеристик, инновационные решения. Еще одно перспективное направление: почему бы не печатать патроны прямо в поле перед боем?

— Как это?

— Сегодня существуют 3D-принтеры, которые могут воспроизводить любое изделие любой формы по цифровым файлам. Главное, чтобы были нужные материалы. В мастерской ставится линия принтеров. Нужны металлические трубочки для гильз, пороха, а пули могут быть разными — трассирующими, бронебойными. Вечером командир сделал заказ на два миллиона патронов, утром все готово. И тем самым отменить их логистику вагонами и самолетами за тысячи километров и не возить с собой в обозе.

Или, например, в условиях Арктики, которая может стать одним из театров военных действий, требуется особые покрытия, которые по прочности превосходит сам металл. Обычный пластик при температуре минус 60 градусов превращается в подобие стекла. Значит, нужны специальные композитные добавки. Вместо металлической рукоятки надо ставить керамическую, по структуре напоминающую морскую ракушку рапан, она обладает высокой прочностью при меньшем весе. Сейчас из подобных керамических материалов у нас делают бронежилеты и каски, они считаются лучшими в мире. Это так называемый бионический дизайн.

— Мы подошли к экипировке солдата...

— Так точно. Это еще одно направление нашей работы, экипировка будущего.

— Костюм "Ратник", "зеленые человечки" в Крыму?

— Нет, это был, "предратник". Даже не первое поколение нового костюма солдата. Настоящий "Ратник" уже в войсках, и эта система очень конкурентна в контексте мировых аналогов. В мире сейчас есть шесть или семь подобных систем.

Костюм солдата будущего — это фактически полуроботизированный комплекс. Главная задача, которая перед нами стоит,— сохранение жизни бойца. Вообще, отличие этого комплекса от традиционной формы в том, что в нем увязано несколько систем. В костюме солдата встроены до полусотни различных изделий.

Главная задача — в интеграции усилий множества предприятий в одно комплексное изделие. Каждое предприятие выпускает какое-то свое изделие и при этом постоянно его совершенствует. Причем систему надо упрощать, чем она проще, тем надежнее в реальных боевых условиях. Элементы системы должны быть взаимозаменяемыми, что-то можно поставить из другого комплекта, если это потребуется. И делать это прямо на поле боя.

— Как решается проблема выживания солдата в случае ранения?

— Над этим работа тоже идет. Мы исходим из правила "золотого часа": если раненому оказать помощь в первый час, у него будет 80-процентный шанс на выживание. Во второй час — уже только 15-20 процентов. Следовательно, нужно оказать помощь солдату прямо на поле боя, а потом переводить его на следующий уровень медицинской помощи. Значит, нужны специальные приспособления для транспортировки раненого. Какие именно? Какими должны быть носилки? Как товарищ раненого может его транспортировать, если на обоих по 20 кг экипировки плюс оружие? Ведь в прежних войнах такого не было. Во Вторую мировую медсестра могла вытащить на плащ-палатке раненого бойца с поля боя. Сегодня это уже сложновато. Все это важные вопросы, которые требуют специальных решений. Недавно мы были на учениях в Подмосковье, где как раз эти проблемы отрабатывались.

— Несколько лет назад один из наших известных дизайнеров уже разрабатывал комплект военной формы. Не боитесь повторить печальный опыт?

— Я не комментирую работу коллег по цеху. Думаю, что любой бы профессионально выполнил поставленную перед ним задачу. Возможно, было другое время и были другие цели. Честно говоря, я вообще не хотел бы заниматься войной. Но сегодня надо заботиться о защите и боеспособности наших молодых ребят, которым, возможно, придется принять участие в каком-то из конфликтов. Нужно, чтобы они были уверены в себе. А самое важное, чтобы родные не получали плохих новостей.

Для поддержки научных, образовательных и культурных инициатив создан фонд «Траектория». Его основатели сообщают, что деятельность организации будет направлена на «поддержку людей в их стремлении непрерывно познавать окружающий мир через науку и культуру, на формирование среды образованных и просвещенных личностей, которые являются залогом общественного прогресса». Константин Петров, директор программ, соучредитель фонда некоммерческих инициатив «Траектория», рассказал отделу науки «Газеты.Ru» о проектах и финансировании нового фонда.

— Из каких ресурсов и в каком объеме будет происходить финансирование фонда «Траектория»? Источники будут в основном иностранные или наши?

— Про иностранные источники мы пока не говорим — мы прежде всего ориентируемся на российские деньги и российское финансирование. В данном случае мы никаких ограничений перед собой не ставим, поскольку мы уже ведем переговоры с донорами, которые готовы будут взять на себя финансирование в полном или частичном объеме каких-то отдельных проектов. Мы будем работать также с какими-то небольшими пожертвованиями — в том числе это может быть даже краудфандинг под какие-то отдельные мероприятия, если мы решим, что это будет целесообразно. Кроме того, мы уже готовим и подаем заявки — вот вчера уже подали первую заявку — на различные грантовые конкурсы, связанные с проведением тех или иных социальных проектов, в которые мы можем вписаться по нашей тематике. Это образовательные мероприятия для школьников, студентов, учителей, в регионах в том числе. В принципе, есть некий пласт таких конкурсов, на которые можно подаваться. Главное — отслеживать эту информацию и, в общем, подаваться, вот и все.

— Кто из фонда «Династия» перешел в «Траекторию»?

— В данном случае у нас инициаторами и соучредителями являются два человека — это я и Татьяна Большова, мы с ней коллеги по фонду «Династия». Бывший исполнительный директор «Династии» Анна Пиотровская вошла в совет нового фонда. Нам сейчас активно помогают другие коллеги — мои менеджеры, кто просто проявил интерес к нашей деятельности. Но команда из «Династии», которая занимается новым фондом, прописана в регистрационных документах — это я, Большова (она юристом была в «Династии»), Наталья Шустова (в «Траектории» она — исполнительный директор, в «Династии» была главным бухгалтером и финансовым директором) и Анна Пиотровская.

— Расскажите поподробнее о планируемых проектах. Будут ли продолжены программы «Династии»?

— В принципе, нам не хотелось бы в полной мере повторять то, что мы делали в «Династии». Но в «Династии» были очень хорошие практики, инструменты для работы с проектами, и мы постараемся их использовать. В частности, мы будем продолжать работу со школьниками, с учителями в регионах. Будем проводить там мероприятия.

— Вы хотите сосредоточиться именно на регионах?

— Да. Мы хотим сосредоточиться на регионах. Потому что в Москве и в центре проходит очень много всего. Нельзя сказать, что мы уходим из Москвы. Если мы решим, что нужно провести какую-то публичную лекцию нобелевского лауреата, то мы ее проведем.

— Какие еще у вас планы?

— «Династия» постепенно выходила из ряда программ, сокращала свое участие в них, и в этом смысле мы тоже хотим немножко переформировать наши подходы. Хотя общая линия — популяризация, просветительство, мы ее, конечно, будем придерживаться. У нас огромный срез экспертов, лекторов, дружественных людей, которые с нами остались и готовы продолжать с нами работать. Мы хотим делать летние школы для школьников. Хотим реализовать учительский проект.

У нас есть ряд идей с научно-популярным книгоизданием — в том числе переводных книг.

— А что по поводу грантов?

— Про гранты мы пока не говорим — потому что грантовые конкурсы требуют больших денег, которых у нас пока нет.

Для них нужен серьезный меценат, который возьмет на себя полностью финансирование.

— У вас есть кандидатуры этих меценатов?

— Кандидатуры меценатов есть, и мы ведем с ними переговоры, но раскрывать имена сейчас я не хотел бы.

— Уклон будет именно в естественные науки?

— На данный момент — в естественные науки. Хотя сам я по образованию гуманитарий. Но если мы найдем что-то интересное в плане, например, экономики, то будем и этим заниматься.

— Будете ли вы сотрудничать с фондом «Эволюция», который тоже выступает преемником «Династии»?

— У нас была встреча с инициаторами фонда «Эволюция» — с Петром Талантовым и Михаилом Гельфандом. Но, насколько я знаю, они еще не зарегистрировались.

Мы открыты к сотрудничеству, и мы считаем, что надо объединять усилия по таким делам. Ничего плохого в этом сотрудничестве я не вижу, и ни о какой конкуренции тут вообще и речи не может идти.

Это не бизнес, не коммерческая компания. Если мы занимаемся похожими и полезными вещами, почему бы не сотрудничать. На западных конференциях говорят о сотрудничестве фондов. Я считаю, что у нас это тоже должно быть.

Боюсь, что этими замечаниями наживу немало врагов, в том числе и среди людей, действительно на свой лад озабоченных положением дел в науке; но не прокомментировать статью Юрия Ковалева все-таки не могу. 

В ней содержится ряд высказываний, показывающих, насколько иногда люди сваливают в одну кучу самые разные понятия без попытки разобраться, что за ними стоит. Сразу же оговорюсь, что речь идет не о конкретных методических рекомендациях МОН, речь идет, извините за громкие слова, о мировоззрении.

Первый тезис Юрия Ковалева: в любой стране путь оптимального развития науки определяется исходя из заданных граничных условий (важнейшее «гранусловие» — объем финансирования). Этот тезис предполагает, что мы никак не можем (и не должны) влиять на принимаемые распоряжения, что надо беспрекословно делать то, что говорят правительственные чиновники. Это неправда. В любой стране, если правительство создает невыносимые условия для жизни какой-то группы граждан (да просто слегка ухудшает кому-то жизнь!), никто это не воспринимает как Богом данную реальность. Как правило, начинаются протесты в той или иной форме, и граждане добиваются изменений законов, распоряжений, условий финансирования и т. д. Интересно, был бы Юрий Ковалев столь же философичен, если бы в качестве «граничных условий» выступали утвержденные приоритетные направления развития науки, среди которых радиоастрономии не было бы. А было бы только «бионанокогнитивное». (Это всё еще впереди). И на радиоастрономию денег бы не давали вообще. Юрий Ковалёв примет такие «граничные условия» как данность, в рамках которой что-то можно оптимизировать?

Требование увеличения финансирования вызывает раздражение, а потом вскользь говорится о том, что увеличение все-таки возможно, но только под те формы, которые милы начальству. Значит, неправда, что нет денег на науку, — нет никакого желания давать деньги действительно на науку. Давайте так и формулировать. Еще раз — из 370 млрд руб. «на науку» на все три академии сейчас — 100 млрд руб., а собственно на РАН было 60 млрд руб. Огромное финансирование «на науку» закачивается на совершенно мертворожденные проекты в вузах, в ядерной отрасли, в оборонной (один выход на арену Института им. Духова чего стоит!), Курчатник, Сколково и пр. Там за элементарные знания, за любые статьи платят очень большие деньги. Грамотное (или хотя бы более честное) распоряжение этими деньгами сильно изменило бы ситуацию в академических институтах.

В уменьшении финансирования программ РАН обвинен Президиум РАН. Как бы ни вел себя Президиум, может быть, это все-таки в первую очередь вина правительства (даже не ФАНО), не сумевшего найти 2,5 (!) млрд руб. (Для сравнения: на никому не нужную очередную замену бордюров в Москве выделен 1 млрд руб., на развитие Крыма из ниоткуда выделены 708 млрд руб.) В абзаце про программы РАН вообще видно, что человек говорит с чужих слов, не очень зная положение дел. И уж точно передергивание считать, что подход, предлагаемый в статье Павла Чеботарева, заключается в уравниловке как базовом принципе.

Судя по всему, Юрий Ковалев не видит разницы между уравниловкой и упомянутым Павел Чеботаревым «правом исследователя исследовать». Очень странно, что эта идея обеспечения «права исследователя исследовать» вызывает недоумение. В то время как на Западе начинают понимать, что с наукой, построенной по принципам бизнес-проекта, всё очень и очень неладно, и пытаются улучшить ситуацию, мы будем опять брать всё наихудшее. Ведь альтернативой «праву исследователя исследовать» является модная у наших чиновников идея, что надо сосредоточиться только на важнейших направлениях и бросить туда все ресурсы. Увы, не может Юрий Ковалев знать (и я не знаю), что действительно является важным (важным, а не модным!) сейчас и может появиться в будущем в науке. И Дмитрий Ливанов не может знать, и Андрей Фурсенко, и, страшно сказать, сам президент РФ Владимир Путин. Получается, что чиновники высасывают из пальца эти «важнейшие направления», руководствуясь отнюдь не научными соображениями и даже не интересами государства, и Совет по науке при МОН готов способствовать уничтожению всех не вписывающихся в эти рамки. К слову, «реакционные» программы РАН все-таки давали многим какую-то возможность реализовать право заниматься тем, чем они хотят.

Посмотрим на идею о том, как хорошо, когда право исследовать получают не все способные люди — «чем выше позиция, тем серьезнее конкурс». За идеал организации науки берется система, в которой организованы конкурсы на постоянные позиции — порядка 10–100 человек на место. Считать нормальной ситуацию, когда 100 человек претендуют на одно постоянное место, — это просто бред. Поэтому, ну, пусть 10. Если эти 10 человек примерно одного, достаточно сильного уровня, то, дав возможность работать только одному из них, вы совершаете преступление. Затраты общества на выплату зарплаты нескольким тысячам ученых несравнимы с потерями от того, что потенциально способный человек не сможет реализоваться. Речь идет именно о потерях общества и будущем общества, а не государства! Нельзя оправдывать сиюминутные потребности государства, наносящие ущерб обществу.

И отдельный разговор — о том, что результат выбора этого одного из десяти будет зависеть от того, по каким показателям проходит конкурс. Во всех таких рассуждениях о том, что надо поддерживать наиболее сильных ученых, постоянно путают наиболее успешных ученых и наиболее способных ученых. Неужели Юрий Ковалев возьмется утверждать, что все позиции на Западе занимают действительно сильные ученые? Вся система выживания описанного типа (10–100 человек на место) приводит к выдвижению самых успешных именно в «науке как бизнес-проекте». А в наших условиях речь вообще открыто идет именно об административном, а не о научном лидере. Ведь в госзадании «выдающегося исследователя» будет написано: «организация научной работы», «создание условий» и прочее, потому что по нашим законам он не сможет получать деньги за научную работу.

«К результатам этих стран (развитых) мы сейчас и стремимся» — извините, передергивание. Мы хотели бы работать в таких же условиях, как они. Мы стремимся к такому же обществу, как у них, к возможности нормально жить, а не выживать постоянно. Но жизнь западного ученого лучше именно потому, что общество там другое, а не потому, что наука лучше организована. Как раз организация науки с вечными крысиными бегами — не лучшая. Вылезают самые шустрые, а не самые сильные. И сейчас на Западе это начинают понимать, как уже говорилось.

Очень странная логика в утверждении, что конкурс ведущих ученых позволит комфортно работать, а гранты РФФИ — не позволяют, потому что мелкие. Так направьте деньги на инициативные гранты РФФИ, увеличьте их хотя бы в три раза — и позволят! Не надо мегагрантов, не надо РНФ. В чем проблема? Это не популярно у начальства? Даже сейчас гранты РФФИ хоть что-то позволяют, так как бюджетных денег нет ни на поездки, ни на оборудование, ни на что.

Говорится, что только конкурсы дают возможность тонкой настройки. Совершенно правильно. Вот, например, те же инициативные гранты РФФИ — это тонкая настройка. А предложение «немногим — много» — это не настройка, это продажа своей почки, чтобы купить лекарство для печени. Вот были конкурсы МОН, мегагранты, теперь РНФ. Среди получавших эти гранты попадались и люди, которых действительно следовало поддержать. Но неужели Юрий Ковалев действительно не знает, кому, на какую ерунду шло большинство этих денег? Ну давайте сядем и проект за проектом просмотрим. Сильно помогли науке эти конкурсы?

«Кадровых ошибок в таких группах будет несоизмеримо меньше» — это почему? В чем именно разница между «научным лидером» и академиком — директором института? Не все академики были администраторами и никчемными учеными. Испытывать ли восторг от того, что какая-то часть молодежи будет входить в такие высокооплачиваемые группы, — вообще не ясно. Потому что это система развращения молодежи. Студент или аспирант, обрабатывающий данные с ускорителя или астрономических наблюдений, — чем он отличается от любого другого? Эту работу могут делать практически все. Но попавший в «выдающуюся команду» молодой человек быстро набирает цитирование, индексы, известность и начинает становиться «молодым лидером», не сделав сам, по сути, ничего. В такой системе молодой человек быстро понимает, что ему не надо что-то долго обдумывать, тем более предлагать что-то новое, — он должен быстро «попасть в струю». Цель — сделаться успешным, «сильнейшим», а не разобраться в какой-то задаче, проблеме всерьез.

Показательный пример с молодежными грантами РФФИ на 3 млн руб.: из 25–27 отобранных в первой очереди проектов 7 ничем особо не примечательных были из МГУ, и все по лазерной тематике. Потому что очередной «ведущий научный лидер» из МГУ (не называю) входил во все комиссии и преподал молодежи урок, как строить научный бизнес.

«Не ясно, о каком разрушении научной среды говорится». Плохо, что не ясно. Вот ведущая научная группа, запускающая спутник с радиоантенной. Для того чтобы рассчитывать траекторию, должны быть люди, знающие, что такое дифференциальные уравнения и как их решать. В этой группе должны быть кроме ученых — астрономов — еще специалисты по полупроводникам, вакуумной электронике, радиотехники, слесари, техники. Кто и где будет обучать этих людей грамотно работать? Где они научатся рассчитывать траекторию, паять правильно (не путая провода, как на «Протоне»), работать с вольтметром? Кажется, что где-нибудь да найдутся. Где-нибудь да купим. Нет, через некоторое время эти «сильнейшие группы» должны будут уже специально готовить себе студентов, чтобы они были просто грамотными лаборантами и т. д. Это и есть среда — когда есть у кого узнать, как решаются какие-то уравнения, какие полупроводники можно использовать для тех или иных датчиков, когда есть грамотные технологи, электронщики, техники. Не могут никакие «ведущие группы» финансировать и готовить людей по всем вопросам, с которыми они могут столкнуться в своей работе. Это решение председателя Мао о подъеме промышленности путем строительства домны в каждой деревне.

Очень настораживает используемая Ю. Ковалевым лексика: «оптимизация», «закрепление кадров», «финансирование стартапов молодых научных лидеров». Это всё из области административного управления бизнесом. И «стартап» — бизнес-термин, никакого отношения к науке не имеющий. Новые технические разработки можно только приветствовать, но это о другом, это не проблемы фундаментальной науки.

Предложение «не сильнейшим» идти преподавать в вуз показывает просто, насколько Ю. Ковалев не знаком с тем, что сейчас в вузах делается, всерьез обсуждать это здесь бессмысленно. (Замечу только, что многие из академических институтов читают спецкурсы в вузах почти бесплатно, именно пытаясь хоть как-то обучать «новые поколения».)

Уверенно сказано: «предложений, альтернативных МР (методическим рекомендациям. —Ред.), н е наблюдается». Конечно, неправда. Есть предложения, просто они не одобряются идеологами нынешней реформы. Нет альтернативных предложений, соответствующих генеральной линии партии. Тогда так и надо формулировать. В конце содержится призыв: «Предлагайте что-то для развития, наконец!» Как уже говорилось, предложить можно много разумных вещей. Однако всем ясно, что если не будет изменено отношение высших лиц государства к науке и образованию, то, что бы кто ни предлагал, не спасет ничто. Некоторое количество искусственных высокооплачиваемых новообразований будет существовать, но науки в стране больше не будет.

Поэтому на вопрос, что можно предложить и что можно сделать, ответов два.

1. Если действительно смотреть в будущее и пытаться сохранить здесь науку — надо всеми силами добиваться изменения условий, в которых мы живем и работаем, в том числе финансовых. Не воспринимать нынешние условия как данность, а стараться их изменить. И это должна была бы быть одна из задач Совета по науке при МОН — добиваться, чтобы министр науки и образования отстаивал интересы научного сообщества. (Например, добивался разумного перераспределения денег «на науку» между ведомствами.)
2. Если воспринимать нынешние условия как данность («граничные условия»), то идея, что можно какими-либо реорганизациями улучшить положение дел, принимая навязываемые сейчас правила игры, — это очень опасная иллюзия. Любая активность по «оптимизации» может привести к увеличению зарплаты (но часто даже не к улучшению условий работы!) отдельных людей, но приведет к ухудшению состояния науки в целом. Это — отбирание пайки в концлагере более сильными, теми, кто заслужил благосклонность охраны. И в этом варианте на вопрос: «Что предлагаете?» — ответ будет: «Предлагаем не замараться слишком сильно». Не замараться чрезмерным желанием играть по предложенным властью правилам игры.

Ну и в конце открытым текстом.

Положение с наукой сейчас в России плохое не потому, что наука плохо устроена, а потому, что плохо устроено государство. Это настоящие «граничные условия». Когда люди считают, что добиваться чего-либо от государственных чиновников — это политика и этим заниматься не надо, то дальше это уже не дискуссия о путях развития науки, это дискуссия о том, отбирать пайку у соседа в концлагере, чтобы выжить, или нет.

Мы уже знакомили читателей с разработками Института теплофизики СО РАН, связанными с новыми технологиями сжигания угля. Напомним, что работы, связанные с угольным топливом, представлены в этом институте двумя направлениями, условно говоря – «сухим» и «мокрым». Первое направление предполагает микропомол каменного угля, доведения его с помощью специальных мельниц до такого состояния, когда он начинает гореть не хуже газа. Для большой энергетики плюс  заключается здесь в том, что данная технология не требует для розжига котлов какого-либо дополнительного топлива (газа или мазута) – угольный порошок сам способен давать в топке неплохой факел. Что касается малой энергетики, то здесь котельные, работающие на каменном угле (без помола), не будут оставлять после себя горы шлака. А те котельные, что работают на мазуте (достаточно дорогом в сравнении с углем), точно так же спокойно можно перевести на микроуголь.

«Мокрое» направление связано с водно-угольным топливом (ВУТ). Об этом несколько лет назад бурно обсуждалось в местных СМИ. Были даже какие-то торжественные заявления от представителей региональной власти. Правда, процесс не пошел. Как объясняют сами разработчики, технологи допускают ошибки при подготовке водно-угольной суспензии, поскольку не учитывают массу очень серьезных нюансов. Удивляться не приходится – всё новое постоянно сталкивается с какими-нибудь мелкими «косяками».

У нас, к сожалению, подобные технологии не стандартизированы, специалистов по ним не готовят. Это сильно осложняет дело. Чиновники, даже заинтересованные в положительном результате, иной раз махают на это дело рукой, столкнувшись с подобными казусами при демонстрации новой технологии.

С ВУТ произошла именно такая история. Из-за того, что смесь так и не загорелось при демонстрации (дело происходило в Кемеровской области, куда специально приезжали представители новосибирской мэрии), кто-то из руководителей, возможно, пришел к поспешному выводу, будто вся эта затея с новой технологией не стоит внимания. Тем более в условиях, когда ставится вопрос о газификации сибирских регионов, уголь начинает восприниматься как топливо вчерашнего дня. Однако на самом деле мы пожинаем сейчас плоды многолетнего отсутствия внятной технической политики со стороны высшего руководства страны, в результате чего работы ученых по данному направлению выглядят как некая самодеятельность провинциальных умельцев, а не как работа над важной задачей стратегического значения.

Тем не менее, в комитете по энергетики мэрии Новосибирска водно-угольными топливом заинтересовались всерьез, и сейчас рассматривается вопрос о применении ВУТ в небольших муниципальных котельных. С весны этого года по данному вопросу уже проводятся консультации со специалистами ИТ СО РАН. К чему это приведет на практике, мы увидим позже. Пока же специалисты надеются на то, что в их распоряжение – для проведения опытов и наглядной демонстрации возможностей новой технологии сжигания угля – передадут заброшенную котельную, расположенную неподалеку от здания Института теплофизики. У руководителей ИТ СО РАН вообще большие планы на этот объект (находящийся сейчас в собственности ФАНО России). Звучало предложение организовать на территории котельной экспериментально-демонстрационную площадку по инновационным энергетическим технологиям, что-то вроде Новосибирского Энергопарка. В мае эту территорию посетил сам мэр Новосибирска Анатолий Локоть, показав заинтересованность в таком проекте.

В общем, «угольная тема» в Новосибирске с повестки дня не сходит. Для Сибири это особенно актуально, поскольку уголь рассматривается нашими специалистами как дешевая альтернатива газу. Причем, нельзя сказать, что в данном случае мы отходим в сторону от мировых трендов. Дело в том, что интерес к углю возрастает во многих странах. Специалисты же вообще прочат ренессанс «угольной эпохи». Очевидно, что пока человечество не «подсело» на термоядерную энергетику, пока углеводородное топливо задает тон, уголь в качестве дешевой альтернативы нефти и газу сбрасываться со счетов не будет. Именно поэтому  многочисленные прогнозы насчет того, что «угольная эпоха» вот-вот канет в лету, никак не оправдываются.

Как заметил по этому поводу директор ИТ СО РАН Сергей Алексеенко, в настоящее время происходит вторая «угольная волна». Если брать конкретные цифры, то они убедительно показывают, что в наступившем тысячелетии мировое потребление угля год от года только возрастало.

Согласно данным, предоставленным специалистами лаборатории динамики гетерогенных систем Института гидродинамики им. М. А. Лаврентьева СО РАН, за небольшой период – с 2003 по 2011 годы - мы наблюдаем следующую картину.

Так, в Китае за указанный период производство угля возросло с 1 722 млн. тонн до 3 520 миллионов (самый внушительный рост). В Индии – с 375,4 млн. тонн до 588,5 миллионов. В Индонезии – с 114,3 млн. тонн до 324,9 миллионов. В Австралии – с 351,5 млн. тонн до 415,5 миллионов. В ЮАР – с 237,9 млн. тонн до 255,1 миллионов. В соседнем Казахстане – с 84,9 млн. тонн до 115,6 миллионов. В целом мировое производство угля увеличилось с 5 187,6 млн. тонн до 7 995,4 миллионов.

В этот тренд, правда, не вписываются страны ЕС, где за тот же период производство угля сократилось с 638 млн. тонн до 576,1 миллионов. Однако не стоит думать, будто это есть тенденция исключительно развитых стран. Например, США идет в общемировом тренде: производство угля выросло там с 972,3 млн. тонн до 992,8 миллионов. В России, кстати, та же тенденция. Производство угля выросло с 276,2 млн. тонн до 323,5 миллионов. Тем не менее (как это ни покажется странным), несмотря на рост, в нашей стране доля угля в генерации энергии составляет всего 4,0 процента, тогда как в США данный показатель находится на уровне 14 процентов. Самый высокий показатель – в Китае (почти 50 процентов).

В принципе, если нам в этом плане равняться на Америку, то мы можем спокойно увеличить потребление угля в три с половиной раза. Важно, что разведанных запасов  нам хватит более чем на 500 (!) лет – больше чем в любой другой стране. Американцам хватит угля только на 250 лет. Хуже в этом плане ситуация выглядит в Китае. При нынешних темпах потребления уголь у них может закончиться уже через 38 лет. 

В любом случае, как бы ни развивалась в России «угольная тема», общемировая тенденция играет нам на руку. В том смысле, что увеличение мирового потребления угля определяет спрос на новейшие технологии сжигания этого топлива. Иначе говоря, работа наших ученых в данном направлении не окажется напрасной, поскольку возникает почва для продвижения за рубеж своих инновационных разработок в сфере энергетики. В принципе, так уж складывается судьба отечественной науки – «пристраивать» свои инновации в других странах. Престиж самой науки от этого, наверное, не страдает (тут уж вопросы – нашему государству). Досадно будет лишь в том случае, если внедренные за рубежом отечественные разработки вернутся к нам обратно в виде импортного товара.

Олег Носков