Александр Кулешов о том, нужна ли наука России: интервью на форуме Moscow Science Week

О нынешних и будущих проблемах российской науки отделу науки «Газеты.Ru» рассказал Александр Кулешов — российский ученый-математик, доктор технических наук, специалист в области информационных технологий и математического моделирования, академик РАН, директор Института проблем передачи информации им. А.А. Харкевича РАН.

— В аннотации заседания «Зачем нужна наука в России?», которое проходит в среду на Неделе науки в Москве с участием руководства РАН, ФАНО и Минобрнауки, вы утверждаете следующее: «В настоящее время правительство РФ разрабатывает стратегию научно-технологического развития страны на долгосрочный период, в которой будут определены приоритеты государственной научно-технической политики. По всей видимости, это будет основополагающий для нас документ». Что вам уже известно про эту концепцию?

— Я эту концепцию одним глазом видел — а может, даже читал. Любая концепция состоит из общей части, которую обычно пролистывают, и из набора конкретных действий, который читают внимательно. С набором конкретных действий в концепции научно-технологического развития пока не очень хорошо.

Прошло два с половиной года с момента принятия реформы РАН, и что за это время произошло? Ничего.

Хотя если точнее сказать — ничего плохого. Для нашего института, например, произошли хорошие изменения: мы здание наконец получили — а это для нас жизненно важное событие.

— Вот ученые жалуются, что кучу бумаг нужно заполнять…

— Это отчасти неправда. Конечно, количество бумаг удвоилось. Но почему удвоилось? Академия наук продолжает присылать бумаги, и бумаги еще шлет ФАНО. ФАНО, как и любая новая организация, хочет сделать инвентаризацию. Это и понятно: начальный поток должен быть выше стационарного. Но я вот что скажу: если институт организован правильно, все эти бумаги ни до каких ученых не доходят. Вот спросите у нас любого сотрудника, знает ли он про эти бумаги. Любой сотрудник ответит, что ничего не знает. Поэтому должен быть нормальный бюрократический аппарат в каждом институте, который на это реагирует и не пускает это все вглубь.

Да, наш административный аппарат стал более загруженным — но это вещь настолько мелкая, что не стоит даже обсуждать.

— А что вы думаете по поводу слияния институтов в рамках реформы?

— Слияния, конечно, бывают чудные — иногда объединяют, например, три института, расположенных в разных городах. Но эти институты сами выступили с предложением о слиянии — насильно никого не объединяют. Что будет дальше, я не знаю. Пока нет общей идеи (чего мы хотим добиться), бессмысленно говорить об эффективности слияний.

В общем, пока не видно очевидной пользы от объединения институтов — но не видно и очевидного вреда. Ну разделили один институт на два — вреда тут никакого нет.

— Но возмущенные налогоплательщики скажут: зачем два института занимаются одним и тем же, в то время как можно сделать один институт, но сильный?

— Они не занимаются одним и тем же! Чем они занимались, тем и продолжают заниматься: это совершенно не зависит от слияний. В масштабах государства это очень мелкий вопрос, не имеющий никакого значения.

Проблема в ином: в стране наука деградирует ежегодно, ежечасно. И продолжается это уже 25 лет.

Вот что нужно остановить, а вовсе не объединения институтов. Без науки великой державы существовать не может.

Часто налогоплательщики даже не понимают, за что они отдают деньги. Они не понимают, что тот же вай-фай разрабатывался в течение многих лет огромной научной кооперацией. Эта научная кооперация собирается 12 раз в год, обсуждает свои разработки, голосует… Но люди думают, что все изобретают инженеры, хотя инженеры — это третье звено в создании любого продукта. В каждый новый промышленный продукт вкладывается огромное количество науки. Как сказал Саркози, электричество возникло не вследствие модернизации свечи.

— А еще возмущенные налогоплательщики могут сказать, что во многих институтах до сих пор есть огромное количество сотрудников практически пенсионного возраста, которые приходят на работу, ничего не делают (у них даже компьютера нет), читают газеты и пьют чай. Что с этим делать?

— Скажу так: люди, которые не занимаются научной работой, не должны быть сотрудниками институтов.

— Но такие сотрудники есть! И в институтах РАН, и в вузах.

— В вузах они хотя бы лекции должны читать. Но, кстати, в вузах таких сотрудников иметь гораздо хуже, потому что они занимаются воспитанием молодежи. Из-за этого у нас уже закончилась советская инженерная школа, а новая еще не началась. И самое скверное — нам ее не на чем начать. Инженерная школа, которая существовала, просто перестала жить как технология.

Поэтому вопрос о том, что делать с теми, кто не работает, похож на вопрос, что делать с теми, кто ворует.

С другой стороны, тут нельзя быть абсолютно линейным: ведь у каждого своя задача, свои функции. Молодые больше пишут статьи, пожилые больше пишут книги и занимаются воспитанием молодежи. Все происходит как в нормальной организованной семье: есть бабушка, которая вроде ничего не приносит, но без нее все развалится.

— Вы говорите про развал российской инженерной школы. А все ли технологии, изобретенные на Западе, еще могут воспроизвести российские ученые?

— Да ладно воспроизвести. Намного страшнее, когда ты просто не можешь понять, как это сделано.

— И что с этой ситуацией можно делать?

— Я не администратор, я не знаю, что делать. Но власть должна знать, как с этим справиться. Советское время не было идеальным, но тогда существовал мостик между потребностями государства и возможностями науки.

— Может, этим мостиком должна быть Академия наук? Тем более что Минобрнауки постоянно пеняет РАН, что она не пользуется своими функциями — управлять всей фундаментальной наукой в стране.

— Я не люблю слова «академия», потому что оно включает в себя три совершенно разных смысла. Первый смысл — собрание людей (в основном очень пожилых), второй — 100 тыс. сотрудников, третий — так называемый президиум, который сейчас ничем не управляет.

— Кажется, в министерстве имели в виду руководство Академии наук.

— Я не понимаю, что такое «руководство Академии наук» и что оно может сделать.

Академия сегодня как институт бессильна. Это заведение, обладающее нулевой функциональностью.

— А ФАНО?

— Лично у меня от ФАНО хорошие впечатления. Да, люди, которых туда взяли, работают не по специальности — но они стараются разобраться в силу своих возможностей. В плане финансовом, например, они все делают намного лучше, чем Академия наук. Смешно от ФАНО требовать, чтобы они предложили свою концепцию научно-технологического развития. Это как меня поставить заместителем министра финансов — от меня не будет прока.

— Возвращаясь к первому вопросу… А кто все же должен писать концепцию научно-технологического развития?

— Нет такого человека, и организации такой нет. В СССР такой механизм существовал — хотя он и не был идеальным. А сейчас государство даже не может сформулировать свои цели и задачи. Государство уже лет пятьдесят не обеспечивает себя продовольствием. Ведь для того, чтобы себя прокормить, нужна наука. Кроме того (и это самое страшное), нет понимания, что эта цель вообще нужна. Совершенно ясно, что если, например, сейчас ломать старую научную школу, то нужно иметь план на 30–40 лет вперед.

Нам нужны конкретные идеи — как нужно делать, что нужно делать, перед кем нужно отчитываться. Проблема Академии наук, например, заключается в том, что у нее нет заказчика, нет потребителя. И поэтому все выливается в нелепые параметры: давайте напишем больше статей! А что это даст? Ничего. И проблема заключается в том, что присутствует огромное непонимание всего. А еще бывает «салями слайсинг» — когда один результат разрезают на 10 статей, чтобы появилось больше публикаций.

Но самое страшное, что в России никому ничего не нужно. Это самое неприятное и самое глобальное. Это суровая правда жизни. У нас нет ответственности.

Считается, что самая большая беда — это коррупция. Но коррупция есть везде. Это как с пьянством: пьют везде, просто где-то больше, где-то меньше.

Главная проблема в нашей стране — безответственность. Ни перед кем не нужно отчитываться. Вот в СССР у людей ответственность была, вплоть до угрозы расстрела. Сейчас же не отвечают за то, что не сделали, а должны были сделать. И на этой ситуации коррупция как раз расцветает. Но человек должен лично отвечать за результат. И в России должен быть именно такой подход.

— Вы говорите, что никому ничего не надо. Но есть же бизнес, которому постоянно нужны технологические разработки…

— Наш негосударственный бизнес — это нечто близкое к нулю. Мелкий бизнес неплатежеспособен. А крупным компаниям, например «Роснефти», поддержка технологических разработок не нужна — это же огромные затраты. Сегодня, в отличие от того, что было 50 лет назад, науку оплачивает не бизнес, а государство. И так везде. Ни одна частная компания на фундаментальную науку денег не расходует. Фундаментальную физику и математику частные компании, конечно же, не оплачивают. На это деньги дает только государство.

А вообще инвестирование фундаментальных наук в последнее время очень сократилось. И это очень плохо, ведь без науки страна становится совершенно бессильной. Без научной школы ни одно государство абсолютно ничего не может сделать.

Конечно же, жизнь без науки возможна — в Нигерии же люди живут. Там количество населения как в России, порядка 150 млн человек, даже больше. Есть нефтяная труба, как в России. Но науки там нет и быть не может. Потому что если там появится условный «Ньютон», то он не сможет там работать, у него не будет для этого условий, он уедет за рубеж.

Мы можем отказаться от науки, но тогда у нас будет жизнь как в Нигерии.

А ведь даже в таких маленьких странах, как Швейцария, есть наука. И если смотреть не по количеству, а в удельном показателе, то это будет самая сильная наука в мире.

Наша глобальная проблема в том, что на российскую науку нет запросов. И она дрейфует без руля — как айсберг в океане.

— Обсуждение науки в России проходит в рамках Недели науки в Москве — Moscow Science Week. Что это за мероприятие?

— Тут задача прежде всего популяризационная. Смысл в том, что ученые слушают докладчиков другой дисциплины, и так возникают междисциплинарные направления. 20 лет этого не было! Moscow Science Week полезна еще и тем, что мы привозим на нее людей профессионального уровня, которые могут рассказать о своей специальности то, что интересно широкой аудитории.

Все основные достижения человечества за последние 50 лет — междисциплинарные.

Но при этом важно заниматься и мононауками, потому что без их развития не возникнет междисциплинарных дисциплин. И, кстати, люди, занимающиеся мононауками, открыты другим наукам. Мультидисциплинарность — это вещь очень полезная. Бывает такое, что биолог приходит на выступление математика — и получаются в конечном итоге совместные научные публикации.

Если бы вы перенеслись на двести лет в прошлое и спросили крестьянина, какие умения пригодятся его детям в жизни, он бы не задумался над ответом. Как доить корову, как засеять поле — основные земледельческие навыки мало менялись с течением времени. Так было всю историю человечества. Но последние два века? Все изменилось.

Со сменой каждого поколения (а иногда и быстрее) старые профессии умирают, на смену им приходят новые. Большую часть производственных работ уже выполняют машины. Вскоре они заменят людей полностью, и профессия фабричного рабочего умрет. Но на смену ей приходят новые, когда-то немыслимые профессии вроде блогера, программиста, прогеймера или человека, который выгуливает чужих собак.

Ротация профессий все ускоряется, и встает вопрос: а чему нам нужно научить будущие поколения?

Всё больше и больше исследователей приходят к выводу, что современное школьное образование, учащее изолированным друг от друга дисциплинам и готовящее людей к определенной профессии, больше не работает в XXI веке. Технический прогресс ускоряется, рынки рушатся, а перспективы туманны.

Некоторые школы, понимая это, добавляют в программы навыки, необходимые сегодня — например, программирование. Но технологии развиваются так быстро, что к тому моменту, когда учащиеся начнут искать работу, их знания окажутся попросту устаревшими.

В своей книге Now You See It Кетти Девидсон пишет, что по ее подсчетам, «65% детей, впервые идущих в школу в этом году (2011), получат профессии, которые еще даже не изобрели».

Речь идет не только о далеком будущем. В недавнем интервью Бретт Шилке, директор отдела по работе с молодежью Singularity University, заметил, что нельзя даже сказать, какие из современных умений пригодятся через 5 или 10 лет.

Так чему учить?

Недавно Финляндия изменила свою школьную программу и приняла модель так называемого «феноменального обучения». К 2020 году традиционные школьные дисциплины заменят четырьмя темами, называемыми «четыре К» — коммуникация, креативность, критическое мышление и коллаборация. Все эти четыре дисциплины «занимают центральное место в командной работе и отражают современный мир, соединенный в единую сеть», как недавно написал в своей колонке Девид Хилл, главный редактор Singularity Hub.

Хилл также отмечает, что эти четыре К полностью отвечают запросам успешного работника XXI века — века, в котором мир ускорился настолько, что профессии, которым человек учился, к получению диплома уже исчезают. Финляндия делает важный шаг, уходя от традиционной образовательной модели, принятой в большинстве учебных заведений США; модели, созданной при стабильном рабочем рынке и экономике, которых больше не существует.

Вдобавок к четырем К успешные предприниматели демонстрируют еще три умения, которым нужно обучать детей — адаптивность, выдержку и способность постоянно учиться.

Эти умения позволят школьникам решать неожиданные проблемы, разовьют в них изобретательность и способность приспосабливаться к постоянно меняющимся условиям мира, в котором им предстоит жить. В этом мире единственная константа — постоянная адаптация.

Буэнос-Айрес не отстает от Хельсинки

Часть старших школ Буэнос-Айреса приняла новую образовательную программу: первые два года старшеклассник получает образование, а следующие три — занимается предпринимательством. Эстебан Булрич, министр образования Буэнос-Айреса, высказал свою позицию в недавнем интервью Singularity University: «Я хочу, чтобы дети вышли из стен школы и начали сами создавать то будущее, в котором они хотят жить. Они будут изменять мир с помощью знаний и умений, полученных в первые годы обучения».

Булрич говорит, что смысл программы — помочь ученикам научится адаптироваться к меняющемуся миру и научить их тому, что пригодится для любой работы, которой они займутся во взрослой жизни. Совмещение обучения с предпринимательством позволит будущим лидерам не отставать от бега прогресса. Мариано Мейер, директор управления по работе с предпринимателями Буэнос-Айреса, считает, что эти общие умения будут наиболее востребованы в будущем.

Это мнение подтверждается и недавними исследованиями, обнародованными на Всемирном экономическом форуме, и отчетом Boston Consulting Group, озаглавленным «Новое видение образования: Раскрывая потенциал технологий». Отчет делит важнейшие умения XXI века на три категории — фундаментальные умения, компетенции и личностные качества. Всем этим умениям человек обучается всю свою жизнь.

От коллекционирования дипломов к непрерывному обучению

Упор на непрерывность обучения, занявший место специального образования, — явный признак тех изменений, в которых система образования так нуждается. Видно в этом и влияние рынка труда — способность непрерывно учиться и совершенствоваться делает человека востребованным и ценным.

Генеральный директор Singularity University Роб Нейл: «Современное образование уже не соответствует современному миру. Ты получаешь диплом — и все, ты якобы готов к работе. В сегодняшнем мире это уже давно не так».

Переход от традиционной системы образования к системе непрерывного обучения выгоден и для учеников. Академические учреждения, перенявшие эту модель, смогут сохранить свою ценность и в будущем мире демократичного и децентрализованного образования.

Любые изменения требуют от нас преодолевать препятствия. Это касается и образования, где самое главное препятствие — страх перемен.

«Именно страх перемен заставляет нас отставать в развитии и отказываться от инноваций и новых предложений, — утверждает Булрич. — Мы обсуждаем, как нам улучшить машину, хотя можем построить звездолет. Нам нужен звездолет, но машину мы бросать не хотим. Да, мы добьемся каких-то улучшений, но машина останется машиной, она не взлетит. Современному образованию не хватает именно полета».

Более десяти лет одной из острых проблем в физике элементарных частиц было расхождение между результатами двух разных методов измерения формфакторов протона – величин, характеризующих его внутреннюю структуру. Для разрешения этого противоречия в ИЯФ СО РАН проведено первое прецизионное сравнение процессов рассеяния электронов и их античастиц, позитронов, на протонах. Эксперимент новосибирских физиков свидетельствует о том, что причиной разногласия является предсказанный ранее эффект двухфотонного обмена.

Распределения электрического заряда и магнитного момента внутри протона характеризуются его электрическим и магнитным формфакторами. Для их изучения физики «обстреливают» протон электронами высокой энергии и измеряют параметры рассеянных частиц. При этом можно использовать как обычные, так и подготовленные специальным образом – поляризованные – пучки электронов. Эксперименты первого типа были удостоены в 1961 году Нобелевской премии по физике, а сейчас их описание можно найти на страницах университетских учебников. Измерения же с поляризованными электронами были осуществлены только в XXI веке и принесли неожиданные результаты, противоречащие классическим данным по формфакторам протона. Эта проблема, поставившая под сомнение наши знания о структуре протона, привлекла пристальное внимание физиков всего мира. Для её разрешения требовались новые данные, которые и были получены в измерении, проведенном в новосибирском Институте ядерной физики им. Г.И. Будкера (ИЯФ СО РАН).

Участник эксперимента, младший научный сотрудник Института Александр Валерьевич Грамолин, поясняет суть исследования:

– Было высказано предположение, что противоречие можно объяснить, если в измерениях с неполяризованными пучками учесть так называемый «двухфотонный обмен», вкладом которого прежде пренебрегали. При двухфотонном обмене налетающий электрон и протон мишени взаимодействуют путем обмена не одним, а сразу двумя виртуальными фотонами (переносчиками электромагнитного взаимодействия).

Этот тонкий эффект зависит от знака электрического заряда рассеиваемой частицы и приводит к небольшому различию в том, как с протонами взаимодействуют электроны и их античастицы, позитроны. Мы выполнили самое точное на сегодня сравнение этих двух процессов и впервые наблюдали эффект двухфотонного обмена.

Ученый рассказал, что эксперимент был проведен на накопительном кольце ВЭПП-3 с использованием уникальной методики внутренних мишеней, предложенной и развитой в ИЯФ СО РАН. Полученные данные согласуются с несколькими теоретическими моделями двухфотонного обмена, которые, в свою очередь, объясняют обсуждаемое противоречие. Таким образом, было установлено, что новый метод измерения формфакторов протона дает правильные результаты, а прежние данные нуждаются в корректировке.

Исследование, в котором участвовали 15 новосибирских физиков, двое сотрудников Томского политехнического университета и трое зарубежных ученых, было выполнено в условиях конкуренции с двумя другими экспериментальными группами. В итоге сибиряки представили свои результаты одновременно с коллегами из Национальной лаборатории Джефферсона в США. Коллективы использовали разные методики, но их данные согласуются между собой. Свои статьи российские и американские авторы опубликовали в одном и том же номере журнала Physical Review Letters. Третья группа исследователей, проводившая аналогичное измерение в ускорительном центре DESY  в Германии, еще не завершила анализ полученных ими данных.

Алексей Васильев, заместитель директора ИЯФ СО РАН

Полное отсутствие индексации

В стране идет непрерывная инфляция, превышающая инфляцию на Западе. Пока это не сказывалось на курсе рубля, ситуация оставалась неизменной. Однако так долго продолжаться не могло. В 2014–2015 годах произошел обвал рубля. На сегодня рубль упал более чем в два раза по отношению к доллару, а покупки практически всех реактивов и оборудования идут по импорту на доллары или евро. Поэтому та доля грантов, которая выделяется на оборудование и реактивы, должна возрастать в два раза или, грубо говоря, надо в два раза снижать требования по гранту. Иначе это будет прямой обман грантополучателя. Это касается всех грантов.

Необходимо при выдаче грантов закладывать в их финансирование индексацию, связанную с инфляцией и падением курса национальной валюты.

Произвол в оценке результативности и эффективности деятельности институтов

Пока об оценке институтов в основном разговаривают, заседают рабочие группы, издаются проекты законов, но в жизнь это еще претворяться не начало. Однако в скором времени эта оценка может стать еще одним разрушительным фактором нашей науки. Руководство (Минобрнауки и ФАНО) хочет оценивать институт в целом, а не по подразделениям (лабораториям и научным группам). Для этого создаются сложные формализованные анкеты, которые трудно проверить, практически невозможно сопоставить их различные пункты, и в результате можно оценить любой институт так, как этого хочет оценивающий. Основная оценка результативности — это общее число статей без учета их уровня и без учета вклада института в выполненную работу. Не учитывается даже число статей на одного сотрудника, что делает несопоставимыми эффективность работы больших и малых институтов. Множество показателей не имеет отношения ни к результативности, ни к эффективности работы института. Такая оценка с вытекающими из нее организационными выводами разрушительна для нашей науки. Вспомним неудачную попытку РАН провести оценку институтов два года назад примерно по сходным критериям.

Гораздо проще провести оценку наименьших независимых подразделений института (отделов, лабораторий и научных групп). Здесь можно применить набор тех приемов, которые применялись при проведении пилотного проекта оценки институтов, относящихся к референтной группе «Молекулярная и клеточная биология», в 2014–2015 годах, такое же сочетание наукометрических показателей и экспертизы, выполняемой руководителями и ведущими сотрудниками наиболее выдающихся по наукометрическим показателям подразделений. В целом оценка подразделений институтов была очень похожа на оценку заявок по программе МКБ.

В результате оценки подразделения институтов разделяются на группы А (лаборатории, работающие на передовом мировом уровне), Б1 (сильные фундаментальные лаборатории), В1 (сильные прикладные подразделения), Б2 и В2 (посредственные фундаментальные и прикладные подразделения) и Г (слабые подразделения). Подразделениям А присуждается 6 баллов, Б1 и В1 — по 3 балла, Б2 и В2 — по 1 баллу, Г — 0 баллов.

Числовая оценка института вычисляется следующим образом. Она равна [(% подразделений А) х 6 + (% Б1+В1) х 3 + (% Б2+В2) х 1] + [(% научных бюджетных ставок в подразделениях А) х 6 + (% в Б1+В1) х 3 + (% в Б2+В2) х 1]. Эта сумма варьирует в пределах от 0 до 1200. Она, таким образом, определяет процент подразделений и число сотрудников, работающих в лабораториях разного качества. Экспериментальная оценка 17 институтов по вышеуказанным правилам дала величины от 1024 до 340.

Иногда возражают, что институт — это единое целое, но наша комиссия среди 17 институтов такого не встретила. Если таковые есть, их оценку можно несколько модифицировать.

Комиссия более высокого ранга по оценке институтов может менять число баллов в зависимости от особых достоинств или недостатков института как целого, но не более чем на 25% в ту или иную сторону.

При таком подходе можно действительно выявить сильные институты независимо от их размеров и поддержать сильнейших. Одновременно такая оценка может стать основой для проведения рациональной реструктуризации.

«Приписанные статьи» и статьи «скрытых эмигрантов»

Это еще одно больное место, проистекающее из неправильной организации финансирования науки. Оно состоит в финансировании ученых, не доказавших свой высокий уровень. Так, был период, когда было решено направить большие деньги в университеты и вузы для поднятия в них науки. Вопрос о том, кто же там будет делать науку, а также сильная ли в данном университете наука или вообще никакой, не стоял. В результате в ряде университетов, где приобрели за большие деньги дорогостоящее оборудование, оно хранится на складах не используемое и постепенно стареет.

В других случаях возникло новое интересное явление. Университетские лаборатории платят деньги ученым Академии за то, что они вставляют их в статьи и повышают количество публикаций в университете («приписанные статьи»).

В самих академических институтах нередки следующие факты. Какой-либо сильный ученый полностью эмигрирует, получая, скажем, позицию завлаба на Западе. По каким-то причинам, материальным или «гуманистическим», он решает сохранить свою позицию в институте, оставив в нем уже ненужную ему трудовую книжку, хотя работать в институте он более не намерен. Но он вставляет во все свои или часть публикаций титул института. Работа его абсолютно не связана с другими сотрудниками коллектива, все соавторы — иностранцы, но работы этих «скрытых эмигрантов» приносят баллы коллективу и институту, хотя никаких связей уже не осталось. Иногда бывает и промежуточная ситуация, когда ученый реально работает и тут и там, и это нормально, часто бывает полезным, и речь об этом не идет.

Необходимо для оздоровления нашей науки очищать ее от «приписанных статей» и «скрытых эмигрантов», не нарушая при этом нормальное международное научное сотрудничество. Это легко сделать в рамках проверки институтов по подразделениям и практически невозможно при оценке института в целом.
Вред от бездумного слияния институтов

Сейчас полным ходом идет подготовка к реструктуризации, проще говоря, слиянию институтов РАН под лозунгом развития междисциплинарных исследований. Следует отметить, что сегодня никто не мешает ученым разного профиля вести междисциплинарные исследования. Приведу в качестве примера наш институт, где молекулярный биолог А. С. Соболев прекрасно сотрудничает с химиками кафедры радиохимии МГУ и Медицинского радиологического научного центра в Обнинске и медиками Онкологического института им. Герцена и Урологического института для создания модульных нанотранспортеров, обеспечивающих доставку лекарственных веществ или эмиттеров излучений к их мишеням. Таких примеров можно привести множество.

Междисциплинарные работы должны обладать большой гибкостью, поскольку часто может происходить смена партнеров в совместных исследованиях. Слияние же институтов в целях междисциплинарности создает для последней жесткие рамки и приносит только вред. Если руководство стремится к междисциплинарности, можно было бы создать специальную программу с соответствующими грантами.

Далее. Слияние институтов возможно только после их детальной оценки, причем именно по подразделениям, чтобы иметь ясное представление о научных целях такого слияния. Сливать слабые институты — явная бессмыслица. Сливать сильные коллективы — это, скорее всего, способ навредить им обоим или одному из них. Слияние, видимо, полезно, когда есть сильный институт и сравнительно слабый (слабые) того же профиля. Тогда жизнеспособные лаборатории более слабого института (слабых институтов) могут присоединиться к сильному и постепенно повысить свой научный уровень. Однако это не имеет никакого отношения к междисциплинарности.

Другой вариант явно полезного слияния — объединение сильного института с упором на ориентированные исследования с прикладным институтом того же профиля.

Наконец, об оптимальных размерах институтов. Богатый западный и наш, российский опыт говорит, что многие средние по размеру институты часто (конечно, не всегда) оказываются эффективнее гигантов. Это еще один фактор, который надо учитывать, чтобы не навредить.

Опасность от «головных институтов»

Недавно Научно-координационный совет ФАНО проголосовал за создание головных институтов, управляющих определенными направлениями в науке. Эта система практически подменяет принятую во всем мире грантовую систему распределения финансирования между наиболее сильными коллективами. Научный совет программы состоит из наиболее сильных ученых в данной области, и он может работать гораздо объективнее, чем институт, заинтересованный прежде всего в поддержке самого себя.

Если не принять специальных мер, такая система финансирования создает широкие возможности для произвола и коррупции. За рубежом мне известна одна такая система, NIH, но там ученые институтов NIH получают фиксированную поддержку, а все гранты NIH распределяются между лабораториями, не входящими в эту систему. Кроме того, на NIH выделяются огромные суммы денег, о которых ФАНО не может и мечтать.

Наконец, внутренняя научная гетерогенность большинства наших институтов вряд ли может вообще позволить создавать головные институты.

Честная грантовая система, несомненно, лучше системы головных институтов.

Странные госзадания институтам

По сравнительно недавно установленным правилам институтам дается госзадание, и на его выполнение выделяется субсидия, которой хватает на выплату минимальной установленной законом зарплаты согласно штатному расписанию института, оплату электричества и отопления института и на другие технические нужды. Ни на оборудование, ни на реактивы денег не выдается. Еще можно допустить, что при таком финансировании могут по госзаданию работать математики и другие теоретики, хотя при этом следует учесть, что зарплата их будет ниже объявленной средней зарплаты по Академии: 30 тыс. руб. в месяц в среднем на научного сотрудника. На самом деле 30–35 тыс. руб. получает директор института; сотрудники же получают, соответственно, меньше: 15–20 тыс. руб. Где уж там говорить об объявленном превышении средней зарплаты ученых над средней зарплатой по региону.

Что же касается экспериментаторов, то они могут только пить чай. Тем не менее от них требуют писать отчеты о якобы проделанной работе вообще без реактивов и материалов. При этом работа не должна поддерживаться какими-либо другими грантами. Конечно, ученые — люди достаточно умные, и они находят выход из положения — делают работу, приходящуюся на госзадание, за часть денег, выигранных по грантам. Но зачем придумывать заведомо нелепые требования, остается непонятным. Когда пытаешься объяснить некоторым руководителям ФАНО, что сегодняшнее госзадание денег на науку не предусматривает, в ответ слышишь, что их достаточно для выполнения всей научной программы госакадемий (?!).

Наконец, как в насмешку прозвучало требование ФАНО сообщить, сколько статей будет написано по госзаданию, т. е. без единого рубля на научную работу. Конечно, можно научные факты выдумывать — но к чему это приведет нашу науку?

Чтобы госзадание было реалистичным, надо выделять на его выполнение дополнительное финансирование, которое зависело бы от важности ведущихся подразделением работ и предыдущих его достижений.

Госзадание Академии

Еще более комично выглядит госзадание членам Академии. Каждому академику или членкору предлагается ежеквартально заполнять анкету из 17 пунктов, указывая, сколько он сделал экспертиз, прочитал популярных лекций и т. д. Считается, что это работа, за которую они получают стипендию. Непонятно только, как быть с весьма старыми и уже не способными к такой деятельности некогда блестящими учеными. Или инвалидами, каким был, например, покойный Ландау.

Все-таки звания и плата за звания выдаются за сделанные выдающиеся работы, а не за будущие лекции и доклады. Разумеется, члены Академии, пока они могут, должны вносить максимальный вклад и в руководство научной деятельностью, и в организационную работу, и большинство находит в этом смысл жизни, но явно не следует превращать это в очередной раунд бумагомарательства.

Осложненная закупка оборудования и реактивов

Западный ученый борется за грант, но не за его расходование. Полученные на выполнение работы деньги он расходует так, как считает нужным, не составляя для этого долгосрочных планов. В некоторых институтах можно прямо в здании института по пластиковой карточке купить из средств гранта нужный фермент.

У нас требуется на год вперед (а в проекте — на три) составлять график покупки реактивов. До такого не додумывались и в советское время. Потребность в новом реактиве может возникнуть совершенно неожиданно. Западному ученому на его получение потребуется максимум две недели, нашему — минимум полгода. Почему-то на некоторые так называемые бюджетные гранты (хотя практически все гранты идут из бюджета) распространяется правило об обязательных аукционах даже на мелкие закупки, что ведет к дальнейшим затяжкам.

Кроме того, цена реактива или прибора, в связи с падением рубля, вообще заранее неизвестна. Абсурд очевиден. Ни о каком соревновании с Западом речи идти не может.

Наличие посредников и таможенные сборы примерно в два раза повышают стоимость реактивов. Это происходит от распространения закона о закупках на все сферы деятельности, хотя для науки должно быть особое законодательство или подзаконные акты по закупкам. Их результатом должны стать отмена жесткого планирования закупок, учитывая непредсказуемый характер научных исследований, и сильное упрощение закупок, ведущее к укорочению срока поставок и ускорению научного процесса. Без этого нам обеспечено отставание.

Надо перестать смотреть на ученого как на жулика, стремящегося положить в карман государственные деньги. Даже если такое произойдет, то работа будет провалена. При правильной системе оценки работы по результату данный ученый уже никогда не получит гранта и вынужден будет покинуть науку.

Вред от деятельности таможни

Таможенные сборы сильно удорожают стоимость реактивов и оборудования, что при низком финансировании и падении курса рубля дополнительно бьет по нашей науке. Почему Сколково в значительной мере освобождено от таможенных сборов, а другие, не менее важные программы — нет?

Кроме того, сама работа таможни оставляет желать много лучшего. Реактивы часто хранятся в недопустимых условиях, например в отсутствие сухого льда, когда тот бывает нужен для их сохранности. В результате дорогие реактивы, когда об их прибытии весть доходит до ученого, уже можно выбрасывать. Ясно, что, если бы таможня, в частности ответственные за сохранность реактивов лица, платили за такие эпизоды в трехкратном размере (оплата реактива, возмещение потерянного времени, морального ущерба), то эти «эпизоды» более не повторялись бы.

Наконец, резко ограничен обмен образцами между Россией и зарубежными партнерами. Между тем такой обмен является важным фактором усиления исследований и ускорения их проведения. Понятно, что нельзя передавать образцы, имеющие военное значение, но для гражданской науки такие ограничения вредны. Раньше мы от Запада получали больше, чем отдавали.

Например, на заре генной инженерии в наших лабораториях пытались получить хорошие плазмиды для встраивания в них генов, но все конструкции были неудачны. Тогда я попросил одного незнакомого мне американского ученого прислать наиболее в тот момент совершенную плазмиду, им сконструированную. Он немедленно прислал, разрешив передачу ее и в другие лаборатории, что я и сделал, обеспечив все наши генно-инженерные лаборатории лучшей плазмидой. За две недели была решена проблема, над которой бились уже несколько месяцев.

Итак, для усиления нашей науки необходимо облегчить или вообще освободить научные материалы от таможенных пошлин, ввести ответственность за их порчу и сделать свободным двусторонний обмен научными образцами под ответственность директоров институтов.

Засилье формализма

К ярким примерам формализма относится оценка труда ученого по количеству, а не качеству статей. С одной стороны, сейчас становится модным определять результативность ученого или коллектива по числу публикаций, отмеченных в Web of Science или на других сайтах, независимо от их качества. А там, как известно, фигурируют не только слабенькие публикации, которые принимают в так называемые мусорные журналы, но даже и тезисы некоторых не слишком сильных конференций.

С другой стороны, РНФ требует от лабораторий, выигравших гранты на лучшие лаборатории, по крайней мере 22 статьи за три года. Завлабы отвечают на это дроблением публикаций на несколько, печатая их во второсортных журналах. В результате престиж нашей науки не повышается, а только падает.

ФАНО вообще решило, что на каждого сотрудника в год должна приходиться одна статья, т. е. лаборатория из 10 ученых должна публиковать 10 статей в год не важно какого качества. Я помню, что моя очень большая лаборатория из 35 человек (до перестройки), куда ездили стажироваться профессора из США, Англии, Франции, Канады, Японии и других стран, а публикации выходили в журналах Cell, Nature и Science, не выпускала более 8–15 (а не 35) статей в год, т.е. сегодня она пребывала бы среди отстающих.

Совершенно очевидно, что надо оценивать не количество, а качество работ, которое находит отражение в высокорейтинговых публикациях или создании новых важных продуктов или технологий.

Выше отмечалось, что на сегодня лучшим, хотя не идеальным показателем является ИФ публикации с поправкой на вклад коллектива или ученого.

Другим ярким образцом формализма является предложение лаборатории запланировать, сколько статей и в каком квартале будет ею опубликовано. Тот, кто хоть немного знаком с наукой, знает, что это абсолютно невыполнимое требование. Но на всё это уходят силы и время ученого.

Разрабатывается система дележа статей между институтами, чтобы снизить показатели институтов. Как это согласуется с принципом междисциплинарности — можно только гадать.

Гранты у нас, как правило, выдаются под заявки с чрезвычайно строгим планированием. Последнее касается не только строгого соответствия результатов плану, но даже таких деталей, как число публикаций, число защищенных диссертаций и т. п. Представленная к отчету статья должна точно соответствовать плану и целям гранта. Результат — подгонка результатов, слабые диссертации, а главное, упущенные действительно важные результаты. В фундаментальной науке результат непредсказуем — иначе не было бы и науки, всё было бы ясно заранее. Даже в ориентированной науке, хотя цель и подходы к ее достижению ясны, предсказать заранее успех обычно невозможно. Лишь в чисто прикладной науке, где ясен результат и пути его достижения, можно строить жесткие планы.

Разные фонды требуют, чтобы в публикациях ссылались только на них, а другие гранты выдавались бы под другие темы. Но многие гранты так малы по размерам, что могут играть лишь подсобную роль в большой работе. Сюда же относится и запрет на двойную аффилиацию ученого. Мы берем с Запада только плохие примеры, а от хороших воздерживаемся.

Сейчас руководство собирается ввести систему списания реактивов после каждого эксперимента — в результате еще значительная часть времени ученого, вместо научной работы, уйдет на создание формальных бумаг.

Другая «плодотворная» идея — оценивать качество конкурсных программ по тому, сколько статей по ним обещали опубликовать выигравшие гранты.

Можно привести еще множество примеров формализма, за который ученые расплачиваются своим временем, нужным для их профессиональной деятельности.

В планах по чисто фундаментальной науке следует указывать основное направление и цели работы, но без жестко очерченного ожидаемого результата. Часто неожиданный результат полностью меняет линию исследований, что ведет к гораздо более важным итогам. Отчитываться следует публикациями в высокорейтинговых международных журналах.

В ориентированных работах, в которых планируется создание нового продукта или технологии, последние должны быть созданы и проверены, но результаты проверки непредсказуемы. По этим разделам должен писаться план проекта и отчет. На выходе должен быть новый продукт или новая технология (патенты), результаты проверки и, по возможности, сильные публикации.

Формализм при поддержке ученых

Примеры вреда формализма — во всех областях. Например, решено выдавать субсидии на приобретение жилья сильным молодым ученым. Эти стипендии недостаточны для приобретения жилья, но при добавках к ним позволяют ученым зацепиться за тот город, где можно заниматься наукой. Казалось бы, на первое место должны выдвигаться молодые ученые за научные достижения. Но, увы, это не так. Наша очень талантливая и преданная науке сотрудница не получает субсидию, потому что в ее семье на нее приходится на 1,5 кв. м больше общей площади, чем это означено в нормах для выдачи новой площади очередникам. Хотя выдача площади очередникам и части стоимости жилья талантливому ученому с целью задержать его в России — это две вещи разные, но субсидию получает более слабый ученый, у которого общая площадь составляет не 11,5, а 10 кв. м. Талантливый же молодой ученый уезжает за рубеж.

Другой пример. Талантливая сотрудница вернулась из США в ИМГ РАН, выиграв грант на образование Новой группы программы МКБ. Она подала заявку на субсидию на жилье, но ей отказали, так как у нее есть собственность в городе Сосновке Кировской области, где науки, естественно, нет, а стоимость собственности в Сосновке ничтожна. Скорее всего, ей придется возвращаться в США.

Пока жилищные субсидии распределяла РАН, формализма было меньше, хотя в некоторой степени присутствовал фактор приятельских отношений. С приходом к власти ФАНО формализм резко возрос.

Необходимо снижать уровень формализма, а поддерживать в первую очередь тех, кто может делать и делает сильную науку, не требуя от него заполнения всяких бессмысленных бумажек.
Беспредельное бумаготворчество

При составлении заявок на многие гранты и отчеты по ним у нас необычайно сильно развито бумаготворчество. При этом особенно в отчеты вводится масса лишней информации. Для Запада характерны очень длинные, избыточные заявки, но отчеты, если есть хорошие публикации, имеют минимальные размеры. Программы Президиума РАН до недавнего времени тоже имели неформальные отчеты, но с прошлого года ФАНО потребовало давать отчеты по правилам ГОСТа.

Интересно, что РНФ и РФФИ сумели отстоять краткие деловые отчеты, и это никому не вредит, а лишь приносит пользу ученым, освобождая их время для творчества.

Отчеты крайне формализованы и очень объемисты — требуется написать около сотни страниц. В то же время информативность таких отчетов крайне невысока. Кроме того, большой объем отчета делает внимательную проверку его научной части физически невозможной. В результате проверка идет по чисто формальным признакам, что легко позволяет скрыть невыполненную работу.

В итоге руководитель подразделения пишет за год несколько рукописей, равных по объему докторской или кандидатской диссертации, а времени на науку, планирование экспериментов и написание статей у него просто не остается. Да и молодые сотрудники тратят время, необходимое для ведения экспериментов, на никому не нужное бумагомарательство.

Между тем, простейшим типом отчетности является отчет по результату. Для фундаментальных работ это статьи в высокорейтинговых журналах, а для ориентированных или прикладных — разработанный препарат или новая технология либо внедрение их в практику, коммерциализация.

Кстати европейские ученые тоже страдают от бессмысленного бумаготворчества, которое характерно для рамочных программ Евросоюза. Жалобы приходится слышать часто, а сейчас многие европейские ученые даже вообще отказываются от участия в этих программах. В США такого нет, и это еще один из залогов успеха американской науки и ее привлекательности для иностранцев. Всё же и европейцы в ужасе от степени нашего бумагомарательства.

Для проверки огромных малоинформативных отчетов создан институт мониторов, которые оплачиваются из средств, выделяемых на науку. Не будучи слишком грамотными, они в основном придираются к разным формальностям, требуя переделок и дополнительно отнимая ценное время у ученых.

На мой взгляд, следует существенно сократить объем отчетов, сведя его примерно к 10 страницам. Оценка должна прежде всего вестись по результату. Целесообразно устранить институт мониторов, а проверку отчетов проводить силами научных советов программ (бесплатно).

О невостребованности прикладной и ориентированной науки

Одной из причин слабости нашей прикладной и ориентированной науки является их полная невостребованность. Я уже отмечал специфику российского капитализма — погоню за сверхприбылью и нежелание малейшего риска, даже если в итоге ожидается сверхприбыль. Поэтому отчеты о выполняемых по грантам инновационных и прикладных разработок аккуратно хранятся в шкафах, но в дело не идут.

Роснано, например, поддерживает разработки, направленные на терапию рака, только если они прошли первую и вторую фазу клинических испытаний с положительным результатом и предлагаются солидной фирмой. Между тем оригинальные отечественные разработки просто не могут пройти эти фазы ввиду крайне сложного законодательства и крайней дороговизны клинических испытаний. В то же время Сколково требует на поддержку таких испытаний высокое софинансирование, которое Роснано не дает. Получается замкнутый круг, когда поддержку получают западные (в основном американские) ученые и фирмы часто на разработки невысокой ценности.

Что здесь можно посоветовать — честно говоря, не знаю. Менталитет капиталистов изменить трудно. Экономические послабления им тоже мало что дадут.

Что касается биомедицины, то я облегчил бы требования к разрешению клинических испытаний там, где больной всё равно обречен. Естественно, при этом необходимо решение этического комитета и согласие больного. Очень многие больные раком жаждут получить научно обоснованное, пусть еще не апробированное лечение, но закон это запрещает. Зато закон разрешает жуликам и шарлатанам под видом лечения обирать и быстро сводить в могилу этих несчастных. Законы, как это часто бывает, списаны с американских, но это не означает, что они хороши.

Скорее, наоборот.

Для внедрения отечественных разработок, по крайней мере в области биомедицины, целесообразно существенно упростить получение разрешения на клинические испытания в случае безнадежных заболеваний. Наша медицина может в этом случае сделать мощный рывок вперед.

Основное организационное предложение

Чтобы исправить положение в нашей науке, необходимо устранить перечисленные выше недостатки. Это в основном можно сделать только через законодательство.

Для этого целесообразно создать совет, состоящий из (1) активно работающих ученых в ранге завлабов по разным специальностям (8-10 человек) и (2) обладающих полномочиями представителей ФАНО, РАН, Минобрнауки, Минэкономразвития, Минфина, Государственной Думы и Государственной таможни (7-8 человек). Совет на первом этапе должен собираться не реже, чем раз в месяц.

Задача совета — выявлять болевые точки нашей науки (в частности, указанные в настоящей статье, но также и другие, мною упущенные) и находить законодательные решения по их исправлению. Это может быть сделано в рамках нового закона о науке или в форме подзаконных актов для науки в существующих законах о закупках, таможне и т. д.

Хочу подчеркнуть, что не знаю ни одного случая, чтобы чиновник из любой организации, имеющей отношение к управлению наукой или ее финансированию, пришел бы в какую-нибудь сильную лабораторию или обратился бы в нее с письмом, чтобы узнать, что мешает нормальному развитию науки в стране и как это положение можно исправить. Полностью отсутствует всякая обратная связь.

Любые же попытки достучаться наверх встречают блок со стороны чиновников, распределяющих корреспонденцию. Например, мое недавнее письмо премьер-министру Д. А. Медведеву о недопустимом состоянии дел с с важными программами РАН отправили в… РАН, которая после реформы уже ничего сама решать не может. Не имеют эффекта и статьи, размещенные в Интернете.

В то же время Совет по науке при Президенте такими «мелочами» не занимается.

Создание специального полномочного органа по дебюрократизации и деформализации науки могло бы сыграть важнейшую роль в резком повышении ее уровня и в результате в инновационном развитии страны.

Представляем вам перевод статьи  профессор Клауса Шваба – швейцарского экономиста, основателя и бессменного президента Всемирного экономического форума в Давосе с 1971 года – из Foreign Affairs.

Мы стоим на пороге технической революции, которая полностью изменит наш образ жизни, работы и коммуникации. Нас ожидает величайшая за всю историю человечества трансформация – величайшая по масштабу и сложности. Мы еще не знаем, как именно произойдет этот переворот, но уже ясно: ответ на него должен соответствовать по масштабу самой революции; должны измениться все участники глобальной политики, все игроки, от частных до государственных секторов, должны измениться и академический мир, и само общество.

Первая промышленная революция использовала для механизации производства силу воды и пара. Вторая промышленная революция использовала для конвейерного производства электричество. Третья – автоматизировала производство с помощью электроники и информационных технологий. Четвертая промышленная революция опирается на Третью – с середины прошлого века длится цифровая революция во всех областях жизни. Технологии сливаются, и границы материального, цифрового и биологического миров стираются.

Есть три признака, по которым можно судить, что сегодняшние изменения не просто продолжают Третью революцию, но являются провозвестниками Четвертой: скорость, масштаб и системные последствия. Человечество никогда не наблюдало настолько быстрого технического прогресса. В сравнении с прошлыми промышленными революциями, развивающимися линейно, масштаб Четвертой увеличивается по экспоненте. Четвертая революция влияет на каждую индустрию каждой страны в мире. Глубина и широта вызванных ей изменений требуют трансформации целых систем производства, менеджмента и управления.

Возможности миллиардов людей, постоянно соединенных друг с другом посредством мобильных устройств, обладающих невиданной мощностью, памятью и дающих доступ ко всем знаниям человечества, поистине безграничны. Вскоре эти возможности возрастут многократно; совершаются всё новые прорывы в невиданных доселе областях – искусственный интеллект, роботехника, Интернет Вещей, автономный транспорт, 3D-печать, нанотехнологии, материаловедение, новые батареи, квантовые компьютеры.

Уже сегодня мы сталкиваемся с искусственным интеллектом – автономные машины, дроны, виртуальные ассистенты, программы-переводчики, программы-советники. Постоянный рост вычислительной мощности и всевозрастающие объемы данных позволили нам за последние несколько лет совершать все новые и новые прорывы в создании искусственного интеллекта: существуют программы, разрабатывающие новые лекарства и новые алгоритмы, предсказывающие новые веяния в нашей культуре.

Цифровые технологии каждый день сопрягаются с материальными. Инженеры, дизайнеры, архитекторы – все они работают с компьютерным моделированием, 3D-печатью, разрабатывают новые материалы, интересуются синтетической биологией. Все это приближает нас к симбиозу человека с микроорганизмами внутри его тела, с потребляемыми продуктами, даже со зданиями, в которых он будет жить.

Возможности и трудности

Как и прошлые подобные процессы, Четвертая промышленная революция сможет глобально поднять мировой уровень жизни. Больше всех от этих изменений пока что выигрывают те, кто имеет доступ к цифровому миру; развитие технологий породило продукты и услуги, облегчающие и улучшающие нашу жизнь. Заказать такси, забронировать место в самолете, купить продукты, послушать музыку, посмотреть кино, сыграть в игру – теперь все это можно сделать удаленно.

В будущем технологические инновации произведут переворот в производстве, поднимут его эффективность и продуктивность в разы. Упадут цены на транспортировку и связь, глобальные каналы поставок станут более эффективны за счет развитой логистики, упадет стоимость торговли, что создаст новые рынки и подстегнет экономический рост.

Но в то же время новая Революция, как замечают экономисты Эрик Бринолфссон и Эндрю Макафи, может и усилить финансовое и социальное неравенство в мире, нарушив работу рынков труда. Автоматизация производства приведет к тому, что машины вытеснят с рынка труда множество людей, что только увеличит разрыв между прибыльностью капитала и прибыльностью труда. Возможно, впрочем, что замена работников на машины в общем приведет к росту количества безопасных и хорошо оплачиваемых профессий.

Пока что мы еще не знаем, по какому из этих сценариев пойдет наш мир. История намекает, что скорее всего нас ждет некое сочетание одного с другим. Но в одном я уверен — в будущем главным фактором производства станет не капитал, а талант. Это приведет к разделению рынка труда на малооплачиваемый сегмент рабочих мест, не требующих квалификации, и высокооплачиваемый сегмент высококвалифицированного труда, что, свою очередь, вызовет обострение социальных конфликтов.

Кроме экономического неравенства Четвертая промышленная революция может усилить и социальное. Больше всех от инноваций выиграют интеллектуалы и капиталисты — инноваторы, акционеры и инвесторы. Это создает финансовую пропасть между теми, кто живет за счет труда и теми, кто живет за счет капитала. Поэтому технологический прогресс является одной из главных причин стагнации, а иногда и снижения уровня доходов большей части населения развитых стран: поднялся спрос на высококвалифицированных специалистов, тогда как спрос на малоквалифицированный труд падает и будет падать. В результате востребованы либо совершенно неквалифицированные люди, либо специалисты; посредине пустота.

Это объясняет страх перед будущим и острое чувство разочарования, которые испытывает современный работник. Это также помогает объяснить, почему во всем мире средний класс испытывает чувство неудовлетворенности и несправедливости. Экономика вида «победитель получает все», в которую доступ большинству представителей среднего класса заказан, ведет к упадку и разрушению демократического общества.

Общество пронизано цифровыми технологиями, изменилась сама динамика передачи информации — это тоже питает недовольство. Больше 30% населения земного шара сегодня использует социальные сети и медиа для общения, обучения и распространения информации. В идеале это должно укрепить межкультурные связи и сотрудничество. Но к сожалению свобода информации приводит также и к росту ничем не подкрепленных ожиданий, непониманию критериев успеха для групп и индивидуумов, и распространению экстремистских идей и идеологий.

Последствия революции для бизнеса

Все директора и высокопоставленные менеджеры, с которыми мне приходилось общаться на эту тему, высказывали одну и ту же идею: инновации, появляющиеся с невероятной скоростью, нарушают любые прогнозы и бизнес-планы. Даже самые информированные из моих собеседников не могли угнаться за постоянно развивающимся миром. Технологии, порожденные Четвертой промышленной революцией, все сильнее и сильнее влияют на деловой мир.

Изменилось предложение — новые технологии позволили найти новые пути доставки товаров потребителю, что разрушило или изменило существующие до того цепочки снабжения.

У старых компаний появляется все больше молодых, ловких конкурентов, которые благодаря доступу к глобальной сети опережают ветеранов бизнеса в исследовании, разработке, маркетинге, продажах и производстве. Молодые конкуренты неожиданно становятся быстрее, предоставляют услуги качественнее, но по более низкой цене, чем у них предшественников.

Изменился и спрос. Прозрачность бизнеса выросла, потребители все больше влияют на компании, новые паттерны поведения покупателей (появившиеся во многом благодаря доступу к мобильным сетям) вынуждают бизнес подстраивается под новое положение дел. Изменяются дизайнерские решения, рынок сбыта, способы доставки товаров и услуг.

Ключевой тренд новых бизнес-платформ — все большее смешение спроса и предложения, появление экономик, построенных на обмене. Новые платформы, созданные специально для доступа через смартфоны или другие мобильные гаджеты, привлекают и собирают множество людей, попутно создавая абсолютно новые виды потребления. Человеку или компании все легче создавать капитал, что изменяет рабочие и социальные условия. Все эти новые платформы умножаются и делятся на более конкретные рынки услуг — стирки белья, шоппинга, парковки, массажей, туризма и тому подобных вещей.

В целом можно выделить четыре главных эффекта, которые Четвертая промышленная революция оказывает на бизнес: рост потребительских ожиданий, улучшение качества товаров, групповые инновации и появление новых форм организации. Сегодня в эпицентре экономики стоит клиент. Кем бы он ни был, физическим или юридическим лицом, его обслуживание — задача современной экономики. Материальные товары и услуги улучшаются с помощью цифровых технологий, что повышает их ценность. Материалы становятся все лучше и дешевле, а новые способы накопления и изучения данных оптимизируют их производство. Аналитика потребительских отзывов и успешности ведения бизнеса требует новых форм трудового сотрудничества, учитывающих возросшую скорость развития и изменения рынков. Появление глобальных цифровых платформ и новых бизнес-моделей означает, что сами понятия «талант», «культура» и «организация» нуждаются в пересмотре.

В целом переход от просто сферы цифровых технологий (Третья промышленная революция) к технологиям, основанным на смешении различных сфер (Четвертая промышленная революция) вынуждает бизнес-компании пересматривать сами основы своего дела. А вывод остается все тот же: главам компаний и директорам нужно учится понимать окружающий их мир, искать новые деловые возможности и непрестанно развиваться.

Последствия революции для государства

Технологии, появившиеся на стыке физического, цифрового и биологического мира, приведут к созданию новых платформ, с помощью которых граждане смогут доносить до правительства свое мнение, координировать свои действия и даже избегать внимания властей. В то же время государства получат новые инструменты контроля над населением, основанные на повсеместном наблюдении и власти над цифровой инфраструктурой. Но правительствам придется изменяться и подстраиваться под новые степени вовлеченности населения в политику. Государство перестанет быть основным источников благ, а значит нас ждет перераспределение и децентрализация государственной власти.

Способность государств изменяться станет вопросом их выживания. Если они смогут принять новый, прозрачный, постоянно меняющийся мир, они устоят. Отказываясь от изменений, они обрекают себя на рост внутренних конфликтов.

Основные изменения коснутся механизмов регуляции. Современные регулирующие системы появились в политике после конца Второй промышленной революции, в том время, когда у государства было время изучить вопрос во всей полноте, а затем уже разрабатывать регулирующие механизмы. Весь процесс был линеен и механистичен, и шел сверху вниз.

Но такой подход больше не работает. Четвертая промышленная революция ускорила процессы развития так сильно, что старые методы регулирования просто не поспевают за все новыми и новыми технологиями.

Как государство может преследовать интересы народа, одновременно поощряя инновации и технологический прогресс? Ответ дал частный сектор, создав «гибкое» управление, в особенности в сферах разработки программного обеспечения. Подобное управление означает, что сам регулирующий механизм должен подстраиваться под новые технологии просто чтобы понимать, что именно он регулирует. А чтобы подобный метод управления работал, государству и регулирующим структурам придется тесно сотрудничать с бизнесом и обществом.

Четвертая промышленная революция изменит саму природу национальной и международной безопасности. Она повлияет как на вид конфликтов, так и на их природу. История военного дела и национальной безопасности — это история технологического прогресса. Современные межгосударственные конфликты все чаще «гибридны»; они совмещают прямые действия на поле боя с негосударственными явлениями и элементами. Граница между войной и миром, солдатом и гражданским и даже насилием и ненасилием (вспомните кибертерроризм) оказывается пугающе размытой.

С развитием военных технологий, появлением биологического и автономного вооружения негосударственные объединения людей достигнут того же уровня смертоносности, что и государства. Эта уязвимость вызовет у населения взрыв страха. При этом технологические прорывы потенциально снизят опасность военный действий, создав защитные системы или повысив точность вооружения.

Последствия революции для людей

И наконец, Четвертая промышленная революция изменит не только нашу жизнь, но и нас самих. Она повлияет на нашу самоидентификацию, наше личное пространство, наше понимание собственности, наши паттерны потребления, изменит количество времени, которое мы тратим на работу и развлечения, полностью изменит критерии профессионального успеха. Мы станем по-другому знакомиться, по-другому учиться, по-другому общаться. Наше отношение к своему телу и личности изменяется прямо сейчас, а в будущем это приведет к развитию аугментации человека. Список перемен бесконечен и ограничен лишь нашим воображением.

Я с энтузиазмом отношусь к новым технологиям и стараюсь использовать их как можно раньше, но иногда я спрашиваю себя: не изменит ли интеграция этих технологий в нашу повседневную жизнь то, что мы считаем сутью человеческого существа — к примеру, чувство сострадания или желание кооперации с другими людьми. Взять хотя бы наше отношение к смартфонам. Постоянное подключение к сети отнимет у нас одну из главных в жизни вещей: способность остановится, подумать в тишине и вступить в серьезный разговор.

Новые информационные технологии главным образом скажутся на том, что мы называем личной жизнью. Инстинктивно мы понимаем ценность и важность личной жизни, но взаимосвязанность мира требует от нас постоянно делиться информацией о себе с посторонними. В будущем нас ожидают все новые и новые обсуждения и споры, связанные с определением личной жизни и потерей контроля над распространением информации о ней. А революции в биотехнологиях и разработке искусственного интеллекта заставят нас пересмотреть само понимание «человечности». Мы будем жить дольше, здоровее, мыслить быстрее и эффективнее. Все это заставит нас пересмотреть свои моральные и этические границы.

Создавая будущее

Технологии и вызванные ими изменения — это не всесокрушающая стихия, над которой у нас нет власти. Все мы создаем будущее прямо сейчас, будущее, зависящее от наших действий как граждан, потребителей и вкладчиков. Именно поэтому мы должны направить силы Четвертой промышленной революции на создание того мира, который отвечает нашим общим интересам и ценностям.

Но для этого нам нужно разработать глобальную систему взглядов на то, как именно технология изменяет нашу жизнь, как она влияет на экономику, общество, культуру и самого человека. Да, мы стоим на пороге великих свершений, но они же могут обернуться нашей гибелью. Сегодняшние лидеры слишком погрязли в традиционном, линейном мышлении, слишком запутались во множестве кризисов, каждый из которых требует немедленных действий. Они должны стратегически осмыслить те силы прогресса и инноваций, которые сформируют наше будущее.

Как и всегда, все упирается в самих людей и их ценности. Нам нужно будущее, где на первом месте будет стоять человек. Да, самые неблагоприятные последствия Четвертой промышленной революции действительно могут привести к «роботизации» человечества, отнять у нас душу. Но если прогресс лишь акцентирует лучшие из наших качеств — изобретательность, эмпатию, умение управлять миром — то нас ждет великое будущее, в котором человечество достигнет новых высот взаимопонимания и самосознания. И наша цель — сделать все, чтобы в жизнь воплотился именно последний сценарий.

Клаус Шваб