Артефакты и ритуалы

Обычно среди научных дисциплин, занимающихся изучением прошлого человечества есть некоторое «разделение труда». Скажем, археологи работают с материальными объектами, а этнографы – с обычаями, ритуалами, фольклором и т.п. Но порой результаты работы в одной области позволяют лучше понять объекты исследования из другой «оперы». Так, недавняя находка новосибирских археологов пролила свет на некоторые детали обряда, практикуемого населением Алтая еще в позапрошлом веке. Подробнее – в интервью с ведущим научным сотрудником Института археологии и этнографии СО РАН, д.и.н. Андреем Бородовским.

– Андрей Павлович, расскажите о Вашей находке. Чем она интересна и необычна?

– Некоторое время назад, при сооружении траншеи для местной газотранспортной системы у края огорода в селе Рыбалка Майминского района Республики Алтай были обнаружены кости лошади и целый ряд предметов. Информация о находке была передана по нужному адресу и вскоре мы провели ее обследование. Изучив находки и само их местоположение, получилось сделать ряд обоснованных выводов.

Так, при общении с местным населением удалось выяснить, что после вскрытия участка с конскими костями в отвале недалеко от этого места было обнаружено монисто (монета с припаянным ушком для ношения), изготовленное из серебряной 25-копеечной монеты Российской Империи 1853 г. выпуска и еще ряд украшений. Вместе с предметами, найденными в самом захоронении, это позволило нам определить захоронение лошади как этнографический объект, относящийся ко 2-й половине XIX столетия.

– Почему именно этнографический?

– Такой вывод можно сделать на основании целого комплекса причин. Во-первых, явно намеренное захоронение неполного скелета лошади (голова, шейный отдел позвоночника, кости ног), что достаточно близко к ритуальной практике тюркских народов. Во-вторых, наличие этого конского захоронения в прибрежной части Катуни также может быть неслучайным, поскольку в ритуальной фольклорной традиции алтайцев упоминается принесение конских жертв р. Катунь. Ну и наконец, наличие ценных предметов в захоронении тоже говорит о том, что оно проводилось в форме некоего ритуала.

И ранее уже было известно о подобных ритуалах, которые местное население практиковало еще в XIX - XX столетиях. Их, например, описывал известный русский исследователь, географ и этнограф Сибири Григорий Николаевич Потанин. Он называл этот обряд «тайылга». По мнению, более поздних исследователей, алтайцы приносили в жертву лошадей и вывешивали их на шестах (тайылга), как делали это тюрки в далеком прошлом. Головой шкура была обращена на восход солнца. В настоящее время обряд «тайылга» эпизодически представлен на территории юга Горного Алтая РФ.

Однако нигде в этнографической литературе не упоминалось о дальнейших последствиях этого обряда, когда шкура животного с костями на шесте окончательно истлевала и теряла свою первоначальную целостность. И находка в селе Рыбалка как раз может соответствовать такому варианту археологизации заключительной стадии этого обряда. Тем более это вполне согласовывается с другими ритуальными практиками алтайцев, о которых мы знаем. Этнографы описывают, например, такой обычай - на седьмой день после поминок умершего шаман проводил обряд очищения жилища, чтобы изгнать злых духов. В тот же день юрту переносили на новое место. Тогда как на старом месте, где стояло жилище, около очага выкапывали яму, куда сливали жертвенную пищу и закрывали каменной плитой. А по другим этнографическим данным такой обряд очищения жилища в 60-х гг. XIX в. сопровождался установлением тайылги, которое производилось шаманом, приглашенным с Катуни. Так что это, фактически, первый случай выявления археологическими средствами этого обряда.

– А вообще, как часто археологические находки позволяют узнать что-то новое о ритуальной жизни людей в прежние эпохи?

– С помощью археологии очень часто устанавливается интерпретирование обряда, а вот проследить его – достаточно проблематично. Обычно мы находим некие объекты и интерпретируем их как следы определенного обряда, но нам не всегда понятно в деталях, как он протекал. В этот раз нам удалось довольно точно спроецировать то, что мы знали из этнографических источников на археологический объект. И в итоге получить информацию, которую не смогли зафиксировать этнографы. Например, что происходило потом со шкурой лошади, куда она девалась. Некоторые ответы удалось найти благодаря соединению этнографических и археологических данных. Но так бывает довольно редко.

– Но это возможно только в отношении культур, близких к нашему времени, относительно которых имеется большой массив этнографических данных?

– Не совсем так. Например, у Геродота есть хорошее описание обряда, посвященного богу войны у скифов. В частности, он описывает такие детали как большую кучу хвороста, на которую водружают железный меч. Как вы понимаете, археологам остается только меч, хворост к моменту раскопок исчезает. Но Геродот дает подсказку: этот меч устанавливается острием вверх. И в некоторых, довольно редких случаях в могилах скифов археологи находили такие мечи, помещенные клинком вверх. И это позволяет проводить некие параллели. Другое дело, что подобные соотношения должны быть очень корректными и доказуемыми. И чем древнее археологические данные, тем более они фрагментарны и из них трудно собрать целостную картину какого-то ритуала. С другой стороны, этнография тоже не одинакова, не всегда наблюдения и описания увиденного бывают корректными, особенно, когда речь идет о древних культурах. И археология может, порой, «исправить» неточности, допущенные в этих описаниях.

– В Вашей практике уже бывали случаи, когда археологическая находка помогла узнать что-то новое о каком-то обряде, ритуале?

– Много лет я исследовал один курганный могильник эпохи раннего железа у с. Быстровка (Искитимский район Новосибирской области). И там среди детских погребений был один очень интересный предмет, костяной нож. Он находился в могиле ребенка, так скажем, очень небольшого возраста. Позднее мне этнографы рассказали интересную историю: оказывается, у сибирских татар у детей перерезали пуповину у родившихся детей именно костяным, а не железным ножом, объясняя это тем, что железо – «не живой» материал, в отличие от кости и потому не годится для подобной операции. И поскольку мы нашли нож именно в месте захоронения ребенка, его можно было хоть как-то соотнести с послеродовыми ритуалами. Но вообще, как я уже сказал, это довольно рискованная практика – интерпретировать археологические находки, взяв за основу именно этнографическое описание. Потому что всегда приходится делать много допущений, а любое из них может оказаться неверным и исказить итоговую картину.

Сергей Исаев