Когда говорят о научной эмиграции из нашей страны, обычно имеют в виду события 20-х и 90-х годов прошлого столетия. На самом деле, это процесс начался намного раньше и протекал все это время с разной степенью интенсивности. Новым циклом материалов предлагаем вспомнить имена тех, кто по разным причинам принял решение продолжить свою работу вне России.
Одна из распространенных ошибок в отношении научной эмиграции – брать за точку отсчета 1917 год. Все началось раньше, как минимум, на столетие. Контакты российского и европейского научных сообществ имели место и вовсе с допетровских времен. Иностранцы ехали служить русским царям. А русские - учиться в Европу: начиная со времен Петра I серьезное образование для жителя Российской империи предполагало обучение в одном из европейских университетов. Ломоносов три года учился в Марбургском университете, и еще год во Фрайбургском; Менделеев - более двух лет в университете Гейдельберга. И таких примеров было множество.
Хватало и тех, кто, уехав учиться на пару лет, задерживался намного дольше. Но можем ли мы относить их к научной эмиграции – вопрос неоднозначный. Ведь контакта с родиной они не теряли и в любой момент могли приехать в Россию, а то и вернуться насовсем. Для большинства это была скорее бессрочная научная командировка, а не эмиграция.
Граждане мира
Здесь надо учесть еще один фактор. В XIX веке начался расцвет космополитических настроений, которые особенно хорошо приживались в научном мире, поскольку ученые издавна обращали мало внимания на государственные границы и подданство своих коллег по цеху.
Ко второй половине девятнадцатого столетия наука уже доросла до единых стандартов и правил – в 1875 году в предместьях Парижа была подписана Метрическая конвенция и создано Международное бюро мер и весов, призванное произвести стандартизацию используемых в разных странах единиц измерения. Эта уважаемая организация успешно работает до сих пор. Тогда же был организован ряд международных научных конгрессов, участники которых пытались унифицировать зоологические, ботанические и химические номенклатуры.
Следом наступила очередь полноценных международных коллабораций. В 1887 году Парижская обсерватория выдвинула идею единого астрографического каталога всех видимых звезд до 12-й звездной величины – т.н. проект Carte du Ciel («Карта неба»). В нем участвовали 22 обсерватории разных стран мира, включая расположенные на территории Российской империи. Они следовали единым правилам проведения наблюдений, их персонал подчинялся единым нормам, и между разными задействованными в проекте научными коллективами происходил свободный обмен научной информацией.
Наконец, именно в эти годы происходили активные попытки создать новый универсальный научный язык, ибо латынь очевидно устарела и не могла обеспечить терминологией новые научные достижения. В тот момент, научному сообществу оптимальным казался вариант создания искусственного языка, не привязанного ни к одной из мировых держав. Так на свет появились волапюк (в 1879 году), а затем в 1887-м Лазарь Маркович Заменгоф опубликовал первую книгу на эсперанто.
Понятно, что в этих условиях заметно оживился обмен не только мнениями, но и кадрами, поток русских ученых, ехавших на стажировку в европейские лаборатории. Но, как было сказано выше, в большинстве своем это не были эмигранты в полном смысле слова. Но были и люди, навсегда покидавшие страну, имея на то весомые причины. В их числе и те, чьи имена прочно вошли в школьные учебники.
«Временные эмигранты» Лодыгин и Яблочков
Два выдающихся электротехника – Александр Лодыгин и Павел Яблочков – относятся к первой группе, тем, кто уехал на время и использовал отъезд, чтобы снять преграды, мешавшие им работать на родине.
У них вообще было много общего – родились в один год, оба служили в армии на инженерных должностях, а потом приобрели мировую известность благодаря достижениям в области освещения. И оба уезжали из страны, с целью рано или поздно вернуться. Хотя в дальнейшем судьбы их заметно разошлись.
Не совсем правильно называть Лодыгина первопроходцем в создании лампы накаливания: еще до его рождения шотландский изобретатель Джеймс Боуман Линдси провел публичную демонстрацию освещения пространства вокруг себя с помощью раскаленной проволоки. А бельгийский фотограф Марселлен Жобар получил патент на лампу со стеклянной колбой. Лодыгин же после отставки из армии (в возрасте 23-х лет) сосредоточился на совершенствовании лампы накаливания и изобрел лампочку с угольным стержнем (получив патент на это изобретение в 1872 году). Два года спустя эта работа была отмечена Ломоносовской премией от Российской Академии наук.
В чем же была новизна лампочки Лодыгина: в более совершенной конфигурации и в замене вакуума в колбе (как у его предшественников) на инертный газ (как делается до сих пор), что заметно увеличило срок и стабильность работы самой лампы.
А дальше в дело вмешалась политика. Лодыгин хоть и был капиталистом (владельцем компании «Русское товарищество электрического освещения Лодыгин и К°»), но очень тесно дружил с народовольцами и критически относился к идее капитализма как такового. В итоге, когда после убийства Александра II власть всерьез занялась борьбой с революционным движением, Лодыгину пришлось, от греха подальше, переехать в Париж.
Там он поначалу пробовал продолжить свой бизнес, но тут сказалось его нелюбовь к финансовой стороне вопроса. И пока Лодыгин сосредотачивался на технической стороне дела, продолжая совершенствовать свою лампу, несколько других акционеров просто-напросто «отжали» у него бизнес, чтобы затем обанкротить его и уехать с выведенным капиталом. Подробнее эту историю описал Лорен Грэхем в своей книге «Сможет ли Россия конкурировать».
Лодыгина от прозябания спас его талант – в 1888 году он получает приглашение поработать от компании Westinghouse Electric. В этот период жизни Лодыгин закрепил за собой первенство в разработке ламп с нитями накаливания из вольфрама (придав им окончательный вид, в котором они существуют до сих пор). А в 1908 году Александр Лодыгин вернулся в страну, уже как изобретатель с мировым именем, а не бизнесмен-неудачник с сомнительными политическими связями. Занимался преподавательской, общественно-политической деятельностью, работал над электрификацией железных дорог. В 1917 году он приветствовал Февральскую революцию, но вернулся в США после того, как к власти пришли большевики. Когда советское правительство пригласило Лодыгина вернуться на родину и принять участие в масштабной программе электрификации страны – плане ГОЭЛРО, он отказался. Но до самой своей смерти в 1923 году, он в любой момент мог вернуться домой, в отличие от многих других русских эмигрантов того времени.
Павел Яблочков ушел с армейской службы на два года позже Лодыгина, чтобы сосредоточится над своим проектом системы уличного освещения. Лампы накаливания он считал бесперспективными и сосредоточился на другом типе осветительных приборов – дуговых лампах. Возможность заявить о себе он получил, когда император Александр II в 1874 году отправился на отдых в Крым по Московско-Курской железной дороге. Яблочков установил впервые в истории прожектор с дуговой лампой на паровоз царского поезда для освещения путей ночью. Но работа прожектора требовала постоянного внимания, поэтому Яблочков, стоя на передней площадке паровоза, всю дорогу следил за его работой. Это было возможно для разовой демонстрации, но очень неудобно с точки зрения широкого внедрения технологии. Поэтому администрация железной дороги (где работал в то время Яблочков) отложила проект «под сукно». А через восемь лет уже французские инженеры-железнодорожники разработали подобный прожектор и объявили его «первым в мире».
Впрочем, сам Яблочков к тому времени тоже жил и работал в Париже, куда он уехал в поиске людей, которых заинтересуют его идеи. И в 1876 году получил первый патент на дуговую лампу без регулятора. Суть изобретения состояла в том, что длинные электроды располагались не концами друг к другу, а рядом, параллельно. Горела такая лампа несколько часов, но не требовала постоянного присутствия человека и светила очень ярко.
«Свечи Яблочкова», как прозвали новинку журналисты, снискали сумасшедший успех и вскоре стали внедряться во многих городах мира, благо для их обслуживания требовалось не больше фонарщиков, чем для прежних газовых фонарей.
За следующие несколько лет Яблочков получил еще шесть патентов на усовершенствование своей дуговой лампы. Но эпоха популярности его «свечи» оказалась короткой и фактически закончилась к середине 1880-х. Их вытеснили усовершенствованные лампы накаливания. В 1892 году, потратив все сбережения на выкуп своих же патентов у европейских правообладателей, Павел Яблочков вернулся в Россию, основал новую компанию в Санкт-Петербурге и начал продавать свои лампы. Но российские отели, предприятия и заводы не проявили практически никакого интереса к лампам Яблочкова. К тому времени из-за многолетних экспериментов с вредными веществами, в частности с хлором, его здоровье стало стремительно ухудшаться. Подводило сердце, подводили легкие, и в 1894 году, после двух инсультов, он скончался в Саратове, где жил последний год, разрабатывая схему электрического освещения города. А дуговые лампы спустя десятилетия получили новую жизнь – как ксеноновое освещение во вспышках, автомобильных фарах, прожекторах.
При всех различиях мы можем отметить, что временная эмиграция позволила обоим ученым получить результаты, недостижимые для них на родине. Но Париж и Нью-Йорк не стали для них полноценным вторым домом и оба видели себя прежде всего в России. Следующий же наш герой порвал связь с Россией более решительно.
Непризнанный талант Ильи Мечникова
Более подробно о работе Мечникова наш сайт уже рассказывал, потому сосредоточимся на причинах, заставивших его эмигрировать и о том, как сложилась его научная карьера за границей.
Несмотря на все свои успехи и полученные результаты, открытие фагоцитоза прежде всего, Илья Ильич Мечников не мог преодолеть неприятие его теорий со стороны консервативного медицинского сообщества. Не изменило ситуацию и организация в 1886 году в Одессе первой в России (и второй в мире) бактериологической станции для борьбы с инфекционными заболеваниями, прежде всего с чумой и туберкулезом. Эта инициатива также встретила резкое неприятие со стороны местных врачей: они никак не могли смириться с тем, что новые методы внедряет не профессиональный медик.
Это отношение Мечникова ранило очень сильно и в 1887 году он принимает решение эмигрировать. Причем, даже двадцать лет спустя его настроение не поменялось. «Наука в России переживает продолжительный и тяжелый кризис. На науку не только нет спроса, но она находится в полнейшем загоне», - это он пишет в 1907 году.
С того времени вся жизнь и работа будущего нобелевского лауреата была связана с Институтом Пастера в Париже. При этом Мечников сохранил российское гражданство и даже некоторые источники дохода в качестве малороссийского дворянина.
Нельзя сказать, что заграничный этап его жизни был гладким, борьба с медицинским сообществом сменилась ожесточенной дискуссией с Робертом Кохом и рядом других ученых, отстаивавших гуморальную теорию происхождения иммунитета в противовес фагоцитарной теории Мечникова. Борьба была настолько острой, что Мечников несколько раз оказывался на грани нервного срыва и даже пытался покончить жизнь самоубийством. Но закончилась она присуждением Нобелевской премии авторам обеих теорий – и Мечникову, и Паулю Эрлиху.
И только тогда Мечников, наконец-то, смог вести относительно спокойную и размеренную жизнь, последние годы которой он посвятил изучению старения и поисков способа оттянуть этот процесс. Так что, можно сказать, что для Мечникова эмиграция, в конце концов, действительно стала переменой к лучшему, как и для мировой науки в целом.
В целом же, как видим, уезжали потому, что «опередили время» - ни экономика страны, ни общество не были готовы воспринять результаты работы ученых и они рассчитывали найти более благоприятные условия в Европе. К началу ХХ века технологическое отставание России заметно сократилось, но вскоре возникли новые причины для эмиграции.
Сергей Исаев
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии