Реформа РАН в 2013 году вызвала новый виток споров о том, как должны строиться отношения государства и науки. Споров, которые не утихают по сей день. При этом надо понимать, что это лишь очередной этап дискуссии, которая началась задолго до появления пресловутого ФЗ № 253.
Система, сложившаяся в СССР, вне сомнений, давала определенный (и вполне хороший) результат, но уже к 1980-м годам стала «проседать», равно, как и вся управленческая система страны. О том, что требуются изменения, причем, не косметические, говорили многие. Но вместо курса на модернизацию и адаптацию к рыночной экономике, в 1991 году государство выбрало по отношению к науке политику «игнора». СО всеми вытекающими последствиями, погрузившими некогда одну из ведущих научных систем мира в состояние глубоко перманентного кризиса.
В «нулевые» ситуация стала постепенно меняться к лучшему, но было понятно, что российская власть не имеет стратегической политики в области научного развития, нет понимания, а какая система отношений с учеными в итоге нужна. И реформа 2013 года, и последующие попытки как-то сгладить ее наиболее «острые углы» - яркое тому доказательство. Простой факт – за последние семь лет сменилось три правительственных ведомства, отвечающих за развитие науки в стране, причем, менялись не просто «вывески», а распределение полномочий и команды управленцев, принимающих решения. А ведь до того тоже были серьезные изменения. Но они больше походили на метания из стороны в сторону.
Когда не знаешь, как подступиться к решению задачи, первое, что приходит на ум – а как другие ее решают. И тут есть куда посмотреть, в мире существуют разные подходы к выстраиванию отношений между властью и наукой. При всем разнообразии, условно их можно разделить на три типа: североамериканский, европейский и азиатский. Рассмотрим их на примерах, наиболее близких к эталонному.
Американская мечта и наука
Логично, что эталоном североамериканской модели выступают сами США. Хоть эту страну часто воспринимают как пример торжества свободного рыночного регулирования, в ХХ веке там сложилась довольно тесная связь между политикой и наукой. «Драйверами» этого процесса выступили военные. В 1956 г. по инициативе министра обороны США пять крупнейших университетов создали некоммерческую исследовательскую организацию – «Институт оборонного анализа». За несколько лет институт вырос в крупное научное учреждение со штатом 600 человек. За два последующих десятилетия в США образовалось еще несколько десятков подобных научных центров, самые весомые имели статус «финансируемые правительством центры НИОКР». Их совокупное финансирование только по линии Конгресса составляло несколько миллиардов долларов ежегодно (в ценах 1960-х годов).
Но при этом Пентагон (а за ним и другие ведомства) сознательно отказались от создания таких научных центров внутри своих структур. Они считали, что большая независимость исследователей (для которых ведомства выступали в роли заказчиков, а не начальников) повысит качество их работы. При этом, главной задачей таких центров были мониторинг и аналитика в той или иной области, они не столько создавали решения, сколько помогали выбрать оптимальное сочетание имеющихся.
Ярким сторонником такого подхода стал Роберт Макнамара, сменивший в 1961 году кресло президента Ford Motor на пост министра обороны. Там, на протяжении семи лет он проводил целенаправленную политику по привлечению в независимые экспертные центры молодых специалистов из самых разных областей науки, чтобы создать прочный «кадровый резерв» для нужд военно-промышленного комплекса страны. И добился того, что работа в таких центрах стала не менее престижной, чем карьера в классической академической и университетской среде.
В 1980 годы возникает новая группа подобных организаций, ориентированная уже на гуманитарные исследования и создание политических технологий и идеологем мышления – Институт Катона и другие. Эти центры сразу рассматривались как оружие «холодной войны» и их связь с государством была гораздо более тесной. Именно их сотрудникам мы обязаны, к примеру, появлением концепции «цветных революций». Вот только с каждым годом, в их работе было все больше политического «консалтинга» и все меньше собственно науки.
Впрочем, другие центры свою работу не сворачивают, напротив, открываются новые. За полвека такой работы сложилось несколько механизмов выстраивания их отношений с «генеральным заказчиком» - государством. Часть их финансирования осуществляется напрямую из государственного бюджета (это оплата за конкретные исследования по заказу Конгресса или какого-то правительственного ведомства). Часть – составляют пожертвования крупных компаний, банков и частных лиц, осуществляющиеся как напрямую, так и через благотворительные фонды. Третья составляющая финансирования – доходы от редакционно-издательской деятельности самой организации. Как правило, эта часть бывает самой малой в структуре доходов центра.
При этом надо помнить, что политическая и бизнес-элита в США достаточно тесно связаны. Таким образом, финансирование от частников не делает центры самостоятельными «игроками», но дает им независимость от воли конкретного чиновника, представляющего госзаказ. Что довольно удобно в плане эффективности работы центров и при этом сохраняет возможность контроля со стороны государства.
Два основных направления работы таких центров – аналитика по задачам ВПК и политический консалтинг. Немного особняком стоит NАSА, которое тоже выступает в роли правительственного ведомства – заказчика научных исследований.
Многие такие центры существуют при крупнейших центрах (которые вообще выступают главной составляющей организации науки в Америке), но есть и автономные организации.
Есть в США Университет Джона Гопкинса, расположенный в Балтиморе, штат Мэрилэнд. Это автономное негосударственное учреждение, существующее в основном на частные пожертвования и собственные доходы. Университет специализируется, прежде всего, на подготовке специалистов общественной сферы (тут он конкурирует с Йелем), администраторов и региональной политической элиты. А еще есть всемирно известный МТИ, который больше ориентирован на фундаментальные научные исследования и специалистов в этой области. Стоит ли удивляться, что ряд ведущих научно-аналитических центров, о которых говорилось выше тесно связаны именно с этими университетами.
Что еще интересно, эта модель получила еще более широкое распространение в виде «мозговых центров», которые сегодня есть у многих ведомств и частных компаний в США. Они также производят не новые научные знания, а аналитику, решения. Но именно эта аналитика и ее выводы, в конечном счете, определяют саму научную политику страны на самых разных уровнях.
Какие еще характерные черты можно отметить. Взаимодействие науки и государства является двусторонним, а его формы четко оговорены и институализированы (через те самые научные центры и специальные должности в правительственных ведомствах). Университетское сообщество в этой модели выступает в основном как источник кадров для «мозговых центров», собственно университетская наука ориентирована в большей степени не на государство и его заказы, а на корпорации. Еще интересно, что многие научные центры (гуманитарного профиля в первую очередь) делятся еще и по партийной принадлежности, есть «республиканские», есть «демократические», ориентированные на соответствующие группы элит.
В общем, для такой модели характерны, с одной стороны тесные контакты государства и научного сообщества на базе взаимовыгодного сотрудничества, но в ограниченном спектре научных дисциплин (его определяют текущие потребности внутренней и внешней политики страны, а также отдельных правительственных ведомств).
О двух других моделях – европейской и азиатской – поговорим далее.
Сергей Исаев
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии