Возвышенные нелепости?

Не часто встретишь труды, посвященные современным ученым, написанные с искренностью, без всякого пафоса и политеса. Именно в таком стиле выдержана книга американского научного обозревателя Джона Хоргана «Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века науки». Согласитесь, уже само название звучит вызывающе. И в самом деле: автор не ходит вокруг да около – он излагает свою позицию без всякой двусмысленности. Причем, излагает как человек, хорошо осведомленный в предмете.

Об ученых Хорган знает не понаслышке – он брал интервью у многих зарубежных знаменитостей, имена которых до сих пор у нас на слуху. Самое важное – он никому из них не льстит и не из кого не делает кумира. Как правило, нынешний обыватель, чьи представления о научных теориях сформированы потоком крикливой периодики и цветастой научно-популярной литературой, принимает за чистую монету любое сенсационное заявление, призванное показать уверенную поступь человечества при движении к абсолютной истине. В современном мире  новейшие выкладки теоретиков очень часто преподносятся с помпой, словно наука проделала очередной прорыв в вопросах познания мира. Нас приучают относиться к подобным выкладкам с трепетом, будто речь идет о религиозном откровении. Но есть ли в том польза для науки? И так ли уж объективны истины, изрекаемые сегодняшними знаменитостями?

Хорган не питает по этому поводу ни малейших иллюзий. Он хорошо знает академическую «кухню», он общался с создателями знаменитых теорий «вживую», и потому воспринимает их не как великих пророков, а как людей из плоти и крови, людей, обремененных самыми разными переживаниями и сомнениями. В этом смысле его книга может оказать пытливому читателю неоценимую услугу – она станет для него отрезвляющим душем, способным развеять священный ореол вокруг современной науки и показать ее именно как результат человеческой деятельности. Притом не важно, соглашаетесь вы с выводами автора или нет. Принципиально здесь именно то, что наука в изложении Хоргана перестает быть «священной коровой», на которую нужно молиться. Это именно человеческая стезя в деле познания мира. Но человек, будучи смертным существом, способен ошибаться и разочаровываться. И даже если он признан великим ученым, это отнюдь не превращает его в божество, открывающее нам сокровенные тайны бытия.

«Я говорил о суперструнах со многими физиками, но ни один не помог мне понять, что такое суперструна», - простодушно замечает Хорган, комментируя очень модную и «распиаренную» ныне теорию. В его понимании «суперструна» - это некая «математическая штука», генерирующая материю, энергию, пространство и время, но в нашем мире ничему не соответствующая.

Последнее замечание особенно красноречиво. Действительно, так называемая «теория суперструн» - очередная математическая абстракция, которую невозможно соотнести с наблюдаемой реальностью, а стало быть – подвергнуть эмпирической проверке. Можно ли в этом случае говорить о том, что благодаря этой теории мы приблизились к более глубокому пониманию мира?

«Хорошие авторы, пишущие о науке, пытаются убедить читателя, что они понимают эту теорию»,  - замечает Хорган, едва сдерживая иронию. Не без иронии он описывает свою встречу с Эдвардом Виттеном, внесшим наибольший вклад в развитие теории суперструн. Он называет его (возможно, в шутку) «самым умным физиком». По словам Хоргана, Виттен вызывал в среде коллег благоговение, словно принадлежал к какой-то особой категории мыслителей. Его даже сравнивали с Эйнштейном. Забавно, что Хорган относит такие теории к «иронической науке». По его словам, ученые, занимающиеся иронической наукой, «обладают удивительно сильной верой в свои научные рассуждения, несмотря на тот факт, что эти размышления не могут быть эмпирически подтверждены». Виттен, если верить характеристике Хоргана, был очень предан своим размышлениям. Он не любил общаться с прессой, однако это не помешало ему сделать этическое внушение журналисту относительно того, как тот должен сообщать людям об истинах науки. Виттен употреблял слово «истина» с серьезным выражением лица, очевидно, веря в глубину своих прозрений. Когда Хорган попытался обсудить вопрос о невозможности тестирования теории суперструн, он получил от ученого такой ответ: «Кажется, мне не удалось показать вам, насколько она изумительна, как невероятно последовательна, удивительно элегантна и красива».

Далее Виттен открыл, насколько сильна его вера в правоту своей теории. С его слов выходило, что все великие идеи физики на самом деле являются «побочным результатом струнной теории». И хотя некоторые из них были обнаружены раньше, ученый счел этот исторический факт «простой случайностью развития на планете Земля». Возможно, на других населенных планетах последовательность сложилась другая. «Я подозреваю, заключает Хорган, - что, если Виттен когда-нибудь найдет теорию, которую так страстно желает найти, только он – и, возможно, Бог – смогут оценить ее красоту».

За этой иронией скрывается очень точная характеристика общей ситуации в современной академической науке. Ученые (в первую очередь, физики-теоретики), претендуя на исчерпывающее объяснение всего, попадают в двусмысленную ситуацию. Как мы понимаем, в случае очевидных успехов они рискуют поставить точку в самом развитии науки, создав некую «окончательную теорию». Ведь если фундаментальные законы будут окончательно открыты, то физики сразу же превратятся во второразрядных мыслителей (к коим они причисляют философов). Либо им придется посвятить себя сугубо прикладным вещам, а это уже не так почетно.

В то же время масштаб претензий со стороны современных теоретиков таков, что они невольно отдаляются от реальности, погружаясь в чистые абстракции и воображаемые реалии, трудно соотносимые с тем миром, который как раз и должна изучать физика. Здесь парадоксально то, что отвергая философию как нестрогий способ познания мира, сами физики с головой погружаются в спекулятивные метафизические построения. Причем, не давая себе в том отчета. Хотя эту «схоластическую теологию» негласно осуждали за закрытыми дверьми некоторые из их коллег (как показывает Хорган, в научном сообществе нет никакого единодушия, что, конечно же, для науки совершенно нормально и даже необходимо). Да, громадное большинство физиков, отмечает автор книги, останутся в промышленности, где они будут принимать участие в создании полезных для жизни вещей. И то же самое будет делать большинство их коллег из научных организаций, нисколько не беспокоясь о первоосновах бытия. И только несколько «преданных истине станут практиковать физику неэмпирическую, иронического типа, проникая в тайны магического косма суперструн и другой эзотерики». Пожалуй, слово «эзотерика» является самым верным обозначением для указанных теорий.

В этой связи очень сильно достается от автора создателям современных космологических систем, опирающихся на физику элементарных частиц. В числе этих создателей, как мы понимаем, в первом ряду значится великий гений современности – Стивен Хокинг.

«Жутким кибер-голосом Хокинг рассуждал, сможем ли мы когда-нибудь проскользнуть в червоточину в нашей Галактике, а через мгновение выпрыгнуть в другом конце», - делится Хорган своими впечатлениями о международном симпозиуме 1990 года, посвященном проблемам эволюции Вселенной. Как признается автор, его реакция на Хокинга была двойственной. С одной стороны, он воспринимал его как героическую фигуру, стойко сопротивлявшуюся страшному недугу. С другой стороны, все то, о чем говорил  этот великий гений, «поразило меня как абсолютная нелепость, противоречащая здравому смыслу». Хорган не скрывает своей простодушной реакции: «Червоточины? Вселенные-детки? Бесконечномерное суперпространство струнной теории? Это казалось похожим скорее на научную фантастику, чем на науку». Почти так же, по его словам, он воспринял и всю конференцию. В отношении астрономии – как науки, безусловно, эмпирической, - ничего подобного сказать нельзя. А вот что касается космологии, рассуждающей об эволюции Вселенной, то она, указывает Хорган, нередко уводит нас далеко от реальности.

В этой связи автор открыто говорит о том, что иногда хвалебные статьи о науке являются нечестными. «Моя первая реакция на Хокинга и других участников симпозиума соответствовала действительности», - замечает он. По его мнению, большая часть современной космологии «на самом деле нелепа». В первую очередь это касается тех аспектов, которые вдохновляются физическими теориями, претендующими на объяснение всего. Во всяком случае, уточняет автор, мы имеем здесь дело с ироничной наукой, неподвластной никакой эмпирической проверке. По большому счету это даже не наука в прямом смысле слова, заключает Хорган. «Ее главная функция – держать нас в благоговении перед тайнами космоса», - пишет он. По его мнению, прославленный физик Хокинг может в меньшей степени оказаться «искателем истины, чем художником,  иллюзионистом, космическим шутом». Он даже допускает мысль, что заявление гения насчет того, что физика находится на грани определения Ответа, «вполне могло быть ироническим заявлением, не столь утверждением, сколь провокацией". Хокинг, утверждает автор, «был мастером иронической физики и космологии».

Самое интересное, что даже в научных кругах, как это показал Хорган, все эти умопомрачительные теории о происхождении и эволюции Вселенной сравнивают с мифами о творении, находя их забавными и великолепными одновременно – какими и могут быть настоящие мифы. Понятно, что подобные суждения далеко неоднозначны и вполне могут нарваться на суровую критику (которая, кстати, имеет место). Тем не менее, важность этого ироничного описания заключается в том, что он освобождает нас от догматизма и преклонения перед кумирами, а значит, побуждает к серьезному диалогу, без которого развитие науки просто немыслимо.

Николай Нестеров