Каким он был, таким остался?

Член-корреспондент РАН Марина Бутовская (Институт этнологии и антропологии РАН) уверена: чтобы понять поведение человека в современном обществе, необходимо знать, как он жил в далеком прошлом. Эту уникальную возможность ей дают наблюдения за бродячими охотниками-собирателями хадза (Танзания). Почти 20 лет Марина Львовна (на снимке) работает в Африке.

– Это люди такие же, как мы. Для антропологов они интересны тем, что до недавнего времени практически не соприкасались с современной цивилизацией и сохранили многие хозяйственные и социальные черты поведения, характерные для палеолита. Но хадза прошли долгий путь эволюции, они развивались, менялись, и сегодня их можно рассматривать как модель обществ прошлого, хотя и не их полный аналог.

Всего их примерно 1500 человек. Живут в шалашах, вооружены луком и стрелами, корнеплоды выкапывают заостренными палками-копалками (в тамошних условиях инструмент более пригодный, чем кирка или лопата). Как и предки, огонь разводят трением. Вдумайтесь, существование этих и других подобных им племен многократно описано в популярных книгах по антропологии, а я общаюсь с ними как с добрыми знакомыми. Это общество было хорошо адаптировано к условиям среды и смогло выжить на протяжении сотен лет, лишь периодически вступая в контакты с соседями. Тот факт, что они сохранили традиционный образ жизни, свидетельствует о необычайной пластичности их поведения. Хадза эгалитарны (то есть считают, что все люди равны), неагрессивны, они делятся пищей, у них хорошо развиты родственные и дружественные связи. К сожалению, их традиционные земли сегодня активно заселяются и распахиваются, так что у хадза остается все меньше охотничьих угодий и мест, где они добывают питательные клубни, фрукты и ягоды. Они стали жертвами этнотуризма. Караваны автомобилей с любопытствующими приезжают к ним, чтобы поахать и поохать, наблюдая за их обычаями и привычками. Правда, привозят подарки: кукурузную муку, табак, алюминиевые кастрюли для приготовления пищи на костре… Это хорошо, поскольку у хадза нет денег. Меняется и их внешний облик: традиционные передники и накидки из шкур убитых животных заменяет современная одежда. Традиционные атрибуты культуры уходят в прошлое.

– Наверное, наивный вопрос. Почему жизнь этого племени не изменилась на протяжении столетий, а соседние ушли далеко вперед?

– Долгое время хадза оставались в границах своей территории, на которую никто не претендовал. Но племя, повторюсь, прошло долгий эволюционный путь, как и все современные народы, и вовсе не примитивно, как думают многие. Ведь чтобы выживать в сложных, изобилующих опасностями и патогенами условиях, нужно быть интеллектуально развитыми, адаптированными, обучаемыми, обладать хорошими когнитивными способностями, а они у них, считаю, не уступают нашим. Сегодня несколько одаренных юношей хадза обучаются в университетах, есть учителя хадза. И в философском смысле, в чем я убеждалась во время наших бесед (о семье, роли мужчин и женщин в их обществе, количестве детей, явлениях природы, о взаимоотношениях с соседями), им есть что сказать. Поэтому не советовала бы затевать с ними философский спор, лишь бы показать свое превосходство. Они живут в равновесии с природой, понимают ее, и в этом их огромное преимущество. Эти люди – бесценный источник сведений для эволюционных антропологов, занимающихся реконструкцией различных этапов развития человека и общества в прошлом.

– Как вы считаете, со временем мы становимся лучше?

– Разочарую вас. Нет, лучше мы не становимся, хотя и желаем этого. Зато меняемся в физическом и духовном плане, правда, в зависимости от состояния окружающей среды и множества различных факторов (уровня развития технологий, медицины и науки, экономической обеспеченности и социального статуса, общественного устройства).

– И все-таки. Как получается, что одни народы поднимаются на самую верхнюю ступень развития, как древние греки и римляне в свое время, а другие – нет?

– Я не историк, древней Грецией и Римом не занималась и предпочитаю их не обсуждать. Замечу только, что и там общество было далеко не идеальным и мы вправе осуждать его, например, за жестокое отношение к рабам, которых продавали и покупали, или приниженное положение женщин. На мой взгляд, хуже мы становимся или лучше – вопрос философский. Ведь мы очень мало знаем о людях, живших в прошлом, и судим о них по оставленному ими наследию: документам и письменным источникам, устным преданиям и художественным произведениям.

Мне нередко приходится слышать, как хорошо всем нам жилось, скажем, в 1950-е годы. Судить об этом не могу, но, думается, нет смысла говорить, когда было лучше, а когда хуже. Тогда, скажем, для борьбы с загрязнениями применяли химикат ДДТ, говоря попросту, яд. Люди, с ним работавшие, заболевали тяжкими болезнями, раком в том числе. Многие болезни сердца и желудочно-кишечного тракта были приговором, а сегодня излечимы. Но если обсуждать, скажем, качество продуктов или состояние окружающей среды, то возникает немало спорных моментов. Так стоит ли идеализировать или критиковать наше прошедшее время?

– Какие исследования вы проводите сегодня?

– Результаты последнего опубликованы несколько месяцев назад в Scientific Reports. Мы изучали детей, городских и сельских, из разных стран. В России – русских, тувинцев, бурят. В Африке – детей из традиционных обществ: хадза, ираку, хая, меру. Всего около 2000 человек. Данные накапливали и обрабатывали пять лет. Дети все разные, как и уровень их жизни, но нас интересовали общие закономерности (отражающие личностные установки) и культурно-специфические различия. Нам важно было понять, какими чертами характера они обладают, сумеют ли адаптироваться к социальным условиям жизни. В частности, как принимают решения, располагая ценным, с их точки зрения, ресурсом – конфетами, способны ли делиться со знакомыми и незнакомыми сверстниками. Мы предложили им несколько вариантов.

Даем ребенку конфету и говорим, что у нас есть еще одна и он должен решить, отдать ее другу или незнакомцу. При этом сам ребенок ничего не выигрывает – ему конфета не достанется. Другой вариант. У ребенка одна конфета, а ему предлагают распорядиться сразу двумя. Захочет ли он передать обе конфеты другому ребенку или одну, или ни одной? И третий вариант. Участник раздумывает: есть две конфеты, можно забрать себе обе, можно одну отдать, а одну оставить себе или обе пусть получит другой ребенок?

В первом случае мы проверяем, насколько просоциален ребенок, готов ли сделать добро другому без ущерба для себя, понимая, что каждый ребенок хочет сладость и будет рад ее заполучить. Во втором случае нам важно убедиться, завидует ли ребенок. Одна конфета у него есть, но другому могут достаться сразу две, а это обидно. И третий вариант. Две конфеты ребенок может получить сам, а если отдаст, то обделит себя. Так проявляется его мотивация на истинный альтруизм. Насколько различаются установки и решения, когда речь идет о друге или незнакомом сверстнике, – момент для нас принципиальный.

Эксперимент помогает исследовать общечеловеческие установки на парохиализм (стремление к равенству и справедливости). Ценное качество маленького человека, желающего вести себя дружелюбно по отношению к незнакомым людям, поддерживать своих, делясь, как говорится, последним. В этом случае дружба и альтруизм соседствуют. Слишком упрощенным является деление, скажем, на эгоистов и альтруистов. Ведь один и тот же человек может в каждом конкретном случае взвешивать, анализировать, решать, как ему вести себя в данный момент по отношению к своим и чужим. Огромную роль играют особенности воспитания, окружение, культурные нормы, возраст.

– И каковы выводы?

– Мы убедились, что независимо от уровня культуры, гендерных различий дети, и с возрастом это только усиливается, ведут себя по-дружески по отношению к своим. С готовностью делятся и не скупятся «отрывать от себя». Но к незнакомцам относятся не столь альтруистично. Подростки дружелюбны, хотя в раннем возрасте эгоистов встречалось многовато. Однако по мере взросления их количество уменьшалось, а процент альтруистов увеличивался. А к незнакомым детям они нейтральны. Вывод: парохиализм проявился во всех культурах.

– Вы сказали, что лучше мы не становимся, но этот эксперимент вселяет оптимизм?

– Одно другому не противоречит. Я имела в виду, что в плане эволюции лучше мы действительно не становимся. И люди каменного века, и мы мало чем отличаемся в принятии решений. Безусловно, современный человек не очень похож на неандертальца и денисовца (это касается формы головы, пропорций и формы тела, многих физиологических характеристик). Строение нашего мозга также отличается и по форме, и по эффективности работы нейронов. Как свидетельствуют данные палеогенетики, всего несколько сотен генов отличают современного человека от неандертальцев. Но именно они ассоциированы с развитием самосознания и креативности, а также общей продолжительностью жизни. Не подлежит сомнению, что даже если неандертальцы и говорили, то их язык был более примитивным, чем у сапиенсов. От неандертальцев он отличался большим интеллектом. Однако гипотетически не вижу причин, почему бы сегодня мы не могли найти общий язык с неандертальцами. Данные палеогенетики говорят о скрещивании сапиенсов и неандертальцев, и в современном генофонде европейцев присутствуют около 2% ДНК неандертальцев.

– Прогресс есть, а мы какими были, такими и остаемся. Нет особой разницы между теми, кто добывает пропитание палкой, и теми, кто делает это с помощью машин, кто строит шалаши, кто – дома?

– Нет, не так. Эволюции обществ мы не касаемся. Мы говорим об эволюции человека. Его популяции формировались с учетом определенных требований среды, условий хозяйственной деятельности и социального окружения. Скотоводческие общества на генетическом уровне приобрели способность усваивать молоко и молочные продукты во взрослом состоянии. Популяции, употребляющие мясо морского зверя, переваривают большие количества животных жиров. Народы средней полосы охотно питаются грибами, а народы Арктики их не усваивают. Население высокогорий, например, Анд, на генетическом уровне адаптировано к гипоксии. Адаптация в условиях быстрой смены окружающих условий зависит от уровня интеллекта. В современном мире значительные массы населения интенсивно перемещаются, так что локальные генофонды находятся в постоянном изменении. Однако современное человечество едино, и намеренная изоляция отдельной популяции вряд ли возможна, как и технические достижения, развитие науки и медицины.

Юрий Дризе