Размышления по поводу первой годовщины реформы академий наук России
Прошло чуть больше года с момента, когда президент Путин подписал печально знаменитый закон о Российской академии наук. Остаётся совсем немного времени до конца объявленного властью годичного моратория на раздел «академического наследства», то есть на период действия президентского поручения правительству «обеспечить сохранение структурной целостности, имущества и кадровых ресурсов организаций, находившихся в ведении Российской академии наук, Российской академии медицинских наук и Российской академии сельскохозяйственных наук».
Затишье.
Быть ли буре?
Объявленный правительством 27 июня 2013 года план ликвидации государственных академий наук вызвал беспрецедентно острую реакцию научного сообщества. Многолюдные митинги учёных прокатились по всей стране: в одной Москве их было пять, включая несанкционированные «прогулки» под стенами Госдумы, кончавшиеся задержаниями и административными штрафами. (Здесь стоит сказать «спасибо» членам фракции КПРФ и особенно В.Р. Родину, благодаря которому часть митингов прошла как «встречи депутатов с избирателями».)
1 июля известный физик, академик РАН Валерий Рубаков заявил, что не войдёт в новую «академию», которую правительство собиралось организовать на месте прежней. Спустя несколько дней академики РАН Владимир Захаров и Александр Кулешов, присоединившись к коллеге, основали «Клуб 1 июля» — группу из более 70 академиков и членов-корреспондентов РАН, которые активно выступили против «реформы» академии. Президент РАН В. Фортов на встрече с В. Путиным добился внесения в проект закона смягчающих изменений, которые кто-то из думских «единороссов» громогласно назвал «разминированием».
В августе, когда до принятия закона оставалось ещё больше месяца, по инициативе «Клуба 1 июля» в здании Президиума РАН собралась представительная конференция научных работников: две тысячи делегатов из всех научных центров страны обсудили судьбу академии и российской науки. На стене зала висел лозунг: «Россия без науки — это труба!»
Тем не менее закон о реорганизации РАН был принят Государственной думой, утверждён Советом Федерации и подписан президентом РФ. В российской науке возникло новое ведомство с забавной аббревиатурой ФАНО (Федеральное агентство научных организаций), под управление которого перешли научные институты государственных академий. Протест постепенно стих: учёные не были готовы идти на «рельсовую войну» с разрушающей науку властью. Правда, действуют стихийно сложившиеся группы мониторинга типа Комиссии общественного контроля в сфере науки и сайт SaveRAS.ru. Но в целом в жизни учёных наступило затишье. Отвлечению общественного внимания от реформы РАН способствовали и грозные события на Украине. Лишь приближающийся конец моратория и принятый Думой в первом чтении закон, предусматривающий увольнение директоров научных институтов, достигших возраста 65 лет, начали возвращать академию и учёных в поле зрения публики.
Что ждёт научные институты, если этот закон будет принят окончательно в том варианте, который был одобрен Думой в первом чтении? По некоторым оценкам, в течение 90 дней — именно такой срок устанавливает законопроект — более половины действующих сейчас директоров институтов должны будут уступить место более молодым коллегам.
Тревожат здесь не только одномоментность и радикальный характер грядущей перемены. Хотя замечу, что после окончания моратория, когда оживятся притихшие разнообразные претенденты на собственность и кадры академических институтов, такая масштабная пересменка представляет очевидную угрозу. Но ещё тревожнее другое: в возрастной структуре российской науки сейчас сорокалетние — самый тонкий слой. Разом выбить большую часть этого поколения из активной научной работы, переведя из учёных в администраторы, — значит нанести очередной немалый вред науке.
Трудно сказать, насколько ФАНО готовится к отражению этих угроз. Похоже, сейчас агентство куда больше тревожит близкий конец моратория. Ставится задача до конца года подготовить проект крупной реорганизации всей сети институтов. Руководителей ФАНО можно понять: если спустя год работы они отрапортуют правительству и президенту, что в подведомственной им системе пока что ничего по существу не изменилось и мораторий желательно продлить, возникнет, выражаясь словами одного из руководителей агентства, «очень серьёзная управленческая ситуация». Но должна ли наука зависеть от аппаратной логики государственных чиновников? Вопрос, видимо, риторический.
Однако все эти проблемы скорее тактические: они определят обстановку ближайших месяцев, максимум — нескольких лет. В то же время за последний год с российской наукой произошло достаточно событий, чтобы попытаться понять общий смысл происходящего. Ниже — сугубо субъективная попытка это сделать.
Российская наука после разрушения СССР
Когда мы говорим «российская наука», то имеем в виду три разные вещи. Во-первых, это сама наука как деятельность; во-вторых, сообщество научных работников; в-третьих, организации и их материальная база. И если математика, физика, химия или биология не могут быть национальными, то сообщество учёных в каждой стране — часть её народа, а организационная структура науки — часть институтов государства и общества.
СССР был центром социалистического лагеря — глобальной, в целом самодостаточной экономической системы. Наука, доставшаяся России после разрушения СССР, была в состоянии обеспечивать самостоятельное развитие этой системы. Отсюда и массовость, универсальность и колоссальный размер советской науки: требовалось охватить весь фронт научного знания, на любом из участков которого может произойти важное открытие.
Однако в 1990-е годы «новая Россия» совершенно не нуждалась не только в универсальной науке, но и вообще в каких-либо исследованиях. Финансирование науки, как и всех других сфер жизни, резко упало. Сообщество учёных было предоставлено самому себе. Обвальная «утечка умов» за рубеж стала одним из проявлений общего разграбления страны. Если тогдашнее руководство не шло на прямую ликвидацию академии, то лишь из-за неприемлемого политического ущерба: слишком явным было бы противоречие с рассуждениями о «возрождении России» после «конца коммунистического тоталитаризма».
А что же научное сообщество и академия? Они продолжали работать, отвлекаясь на приработки, пытаясь малыми ресурсами сохранить жизнеспособность своих лабораторий, продолжая готовить молодёжь, несмотря на то, что единственным перспективным путём в науке для молодого человека оказался отъезд за границу.
Лишённая социального заказа, выхода к прикладным разработкам, перспективы развития, российская наука объективно не могла не деградировать. Она уступала лидерство западным коллегам, заражалась мелкотемьем, а то и просто имитацией научной работы. Требования к научным результатам снижались, что проявилось, в частности, в общеизвестных проблемах с качеством диссертаций. Скудость ресурсов вела к групповщине на всех уровнях научной иерархии. Но этим неизбежным процессам деградации противостояли усилия многих и многих научных работников, боровшихся за свой профессиональный уровень и за свои коллективы, продолжавших получать новые результаты.
Я не располагаю социологическими данными, но рискну предположить, что в массе это поведение сообщества объяснялось непроговариваемой вслух, но осознаваемой многими надеждой сохранить в России полноценную универсальную науку. Сохранить для возможной в будущем смены курса, при котором страна вернулась бы в число лидеров глобального развития, каким бы невероятным такой поворот ни казался в то время, да, пожалуй, кажется и сейчас.
ХПП для науки
Конец безвременья 1990-х годов был связан с принятым новым руководством страны курсом (нередко его иронически называют ХПП — хитрый план Путина) на то, чтобы встроить Россию в оставшуюся единственной глобальную систему разделения труда, центр которой расквартирован в развитых странах Запада. Это новое руководство мыслило Россию как периферийный, но важный элемент мировой капиталистической системы. Постепенно были сформулированы соответствующие доктрины: «суверенная демократия» (как будто можно удержать демократию, не имея суверенитета), «энергетическая сверхдержава» (как будто страна может быть сверхдержавой в одних отношениях и не быть в других). Власть начала задумываться о сохранении и развитии конкурентных преимуществ России перед другими странами.
Стране опять стала нужна наука. Но какая? В первую очередь — прикладная, которая обеспечивала бы конкурентоспособность и превосходство в тех отраслях, в которых Россия должна специализироваться: разработка энергоресурсов, производство энергии, экспортное военное производство. Такая прикладная наука должна базироваться на отечественных научных и инженерных школах, а то, что упущено за предыдущее десятилетие (вроде культуры так называемого инжиниринга, то есть «упаковки» базовых технологий в быстро разрабатываемые и привлекательные продукты), можно взять и на Западе, как это делалось при Петре I или во время советской индустриализации.
По замыслу архитекторов этого процесса рядом с прикладной наукой есть место и для фундаментальной, прежде всего для математики. Дело в том, что российская математическая школа — такой же факт мировой культуры, как русский балет или русская литература. Интегрированная в международное сообщество, российская математика по-своему может быть таким же туристическим аттракционом, как Золотое кольцо России или Горный Алтай. К тому же и денег почти не стоит. Вот только золотой век отечественной математики «почему-то» пришёлся на тридцатые—пятидесятые годы XX столетия, когда страна следовала совершенно другой модели развития.
Есть и третья составная часть новой науки для «новой России». Это — «меганаука»: дорогие экспериментальные установки, подобные термоядерному реактору токамак, которые должны работать как технологический локомотив для экономики и как точка сборки для международных научных коллективов, базирующихся в России. Идейная основа таких проектов, правда, берётся не в самой России, а у иноземных научных лидеров. Что с того, что к их числу, если говорить об управляемой термоядерной реакции, относился и СССР.
Наконец, остальную науку, по-видимому, было решено рассыпать на малые коллективы-лаборатории, работающие по приходящим из-за рубежа темам и публикующие свои результаты в зарубежных журналах. Поверять российскую науку по зарубежным публикациям Владимир Путин призывал ещё в бытность премьер-министром на общем собрании РАН в 2010 году. Затем он провозгласил этот же критерий в указах от 7 мая 2012 года. Успешные лаборатории выживут и будут приносить ту же имиджевую пользу, что и математика, а остальные… как-нибудь рассосутся.
Таким образом, примерно к середине 2000-х годов у властей появилась ясная концепция реформы науки, которую можно было осуществлять так же, как… реформу Вооружённых Сил. Кому-то из реформаторов должна была достаться, увы, позорная роль Сердюкова, кому-то — более почётная роль Шойгу, а в результате их общих усилий в России должна была возникнуть научная система, работающая на завоевание и поддержание нового места страны в мире.
Первые попытки запустить реформу и в академии, и в армии относятся приблизительно к одному и тому же периоду 2006—2007 годов: именно тогда радикальные преобразования РАН попытался начать Дмитрий Ливанов, в то время ещё заместитель Фурсенко по министерству образования и науки. Однако реформа столкнулась с глухим противодействием руководства государственных академий. Конечно, его можно было легко объяснить нежеланием президентов и их аппаратов, засидевшихся на своих местах, что-либо менять.
Это объяснение выглядело тем более правдоподобным, что «широкое научное сообщество», представленное небольшой газетой «Троицкий вариант» и сайтами вроде polit.ru или STRF.ru, выступало вроде бы за реформу. По иронии, авторы этих ресурсов больше всего поддержали именно четвёртое, «ликвидационное» направление реформы науки. Пропагандировать меганауку и доктрину энергетической сверхдержавы авторы polit.ru не могли хотя бы потому, что эти концепции связаны с именем директора Курчатовского центра Михаила Ковальчука и напоминают о кооперативе «Озеро», членом которого был его брат. А «широкие научные массы» продолжали работать, поругивая власти, посмеиваясь над «Троицким вариантом» и не подавая признаков политической активности.
Пейзаж после битвы
После нескольких фальстартов реформаторы пошли прошлым летом ва-банк, начав процесс ликвидации государственных академий. И тут выясняется, что в экстремальных условиях научное сообщество мобилизуется и оказывается чем-то совсем другим, чем представлялось архитекторам процесса. Учёные и публицисты из «группы поддержки» реформаторов, потеряв лицо, были вынуждены присоединиться к академическому протесту: ни один из них не посмел стать на сторону Ливанова. Но настроение массы протестовавших определяли не концепции «Троицкого варианта». Его точно отразил один из выступавших на митинге 28 сентября в Пушкинском сквере: «Учёные — инстинктивные государственники».
Этот государственнический протест остановил ликвидацию академии прошлым летом, хотя и не смог предотвратить её реорганизацию. Он же, руководствуясь естественной аппаратной логикой сохранения собственного ресурса, предопределил разумную (а на самом деле — консервативную) позицию
ФАНО, которое, по заявлениям его руководителей, и после окончания моратория не собирается отдавать ни одного института.
Но важнее, пожалуй, то, что протест был направлен не против одной из сторон в противостоянии «ретроградная РАН — прогрессивные реформаторы», а против самой концепции реформы, которую я попытался обрисовать выше. Научное сообщество в своей значительной части по-прежнему рассматривает отечественную науку как ресурс для другого пути развития страны, предполагающего лидерство, а не встраивание в мировую систему на правах периферии.
Да, уход унаследованного ещё от Ельцина руководства РАН (на тайных выборах мая 2013 года победил академик Владимир Фортов, а близкий к предыдущему руководству академик Александр Некипелов получил совсем немного голосов) вызвал в академической среде облегчение и надежду. Но не потому, что сообщество было готово поддержать реформу, а потому, что и застой, и «секвестирующая» академию реформа воспринимаются как опасности.
Однако буквально в последние месяцы реформа российской науки столкнулась с совершенно новым препятствием, значение которого может оказаться даже серьёзнее, чем глухое сопротивление сообщества. После событий, связанных с возвращением Крыма и конфликтом в Новороссии, против Российской Федерации введён режим международных санкций. Научные контакты пока не попали под них, если не считать трудностей наших крымских коллег. Но это всё же локальная, хотя и серьёзная проблема. Поступающие сообщения о сворачивании научного сотрудничества по линии зарубежных международных или национальных организаций, о трудностях с публикациями и т.п. пока по большей части оказались преувеличенными.
Тем не менее очень вероятно, что в меняющейся структуре мира места для встраивания России в глобальную систему уже нет. И тогда становится химерой вся доктрина, в соответствии с которой России отводится место периферийной, но процветающей страны «первого мира». Вместе с нею рушатся и основы намеченной реформы науки.
Россия оказывается перед дилеммой: либо не быть, либо вернуть себе ту роль альтернативного мирового центра развития, которую она играла по историческим меркам ещё совсем недавно. Близкое будущее покажет, сможет ли Россия преодолеть возникающие перед ней вызовы и окажется ли отечественная наука ресурсом, который поможет стране это сделать.
- Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы отправлять комментарии