Реформирование как приговор

Пропаганда неолиберальных реформ в России всегда идет по одной и той же схеме.

Сначала нам рассказывают — долго, подробно и, по большей части, правдиво — о плохом состоянии той или иной отрасли, о её многочисленных проблемах и явной неэффективности. Потом в общих словах заявляют о том, что назрело реформирование соответствующей сферы. После чего публике предлагается серия мер, не имеющих совершенно никакого отношения к перечисленным проблемам, но заявляется, что именно эти реформы жизненно необходимы, чтобы исправить положение. Какова связь между реформами и проблемами, как конкретно они помогут улучшить ход дел, никогда не сообщается.

Так, приватизация должна была резко повысить эффективность промышленности, уменьшить зависимость страны от экспорта нефти и преодолеть технологическое отставание от Запада. Реформа ЖКХ должна была нас обеспечить качественными услугами и положить конец росту цен в отрасли. ЕГЭ предлагался как панацея от коррупции. Превращение госпредприятий в “госкорпорации”, находящиеся практически под контролем частных лиц, должно было сделать инвестиции более результативными, а использование казенных денег более прозрачным. И так далее.

После каждой серии реформ ситуация в преобразуемой сфере не только не улучшалась, а напротив, становилась резко хуже, поскольку старые проблемы никуда не девались, но к ним добавлялись новые, порожденные уже действиями реформаторов. Это, конечно, в том случае, если объект реформирования не уничтожался полностью в процессе его “спасения”, как случилось со многими отраслями отечественной промышленности (в первую очередь, высокотехнологичными). После этого реформаторы, как правило, признавали провал, даже соглашались со многими высказываниями критиков, только в качестве ответа на сложившуюся ситуацию предлагали новую серию реформ в том же самом направлении — “более радикальных и последовательных”. А мнения критиков, которые многократно оказывались правы, по-прежнему игнорировались или осмеивались, хотя задним числом сама же либеральная публика как ни в чем ни бывало заимствовала формулировки своих оппонентов. Достаточно вспомнить, как выражение “олигархический капитализм” перекочевало из левой публицистики в либеральную пропаганду после того, как подтвердился прогноз левых экономистов относительно перспектив приватизации.

Цикл реформирования бесконечен и может быть оборван только уничтожением объекта реформ.

Катастрофа повторялась нередко по второму, а иногда и по третьему разу.

К несчастью для реформаторов, общество, уже привыкшее к подобной демагогии, начало вырабатывать к ней иммунитет. Что и обнаружилось в истории с предложенной правительством реформой Российской Академии Наук.

В самом деле, каким образом стотысячная пожизненная стипендия академикам позволит повысить уровень цитируемости их работ в зарубежной научной прессе? Почему объединение Академии наук с сельхозакадемией увеличит авторитет исследовательского сообщества? Каким образом передача собственности РАН специальному госагентству будет способствовать омоложению состава Академии Наук? Почему прямое назначение директоров исследовательских институтов министерством поможет укрепить самостоятельность академии по отношению к правительству?

Всё это выглядит странно и дико, но только до того момента, когда мы понимаем, что у реформы есть на самом деле собственная логика и совершенно ясные, четкие цели — только эта логика и эти цели не могут быть провозглашены публично. Целью приватизации в свое время было не повышение эффективности промышленности или её модернизация, а просто передача предприятий в частные руки. На данном этапе целью реформы РАН является свертывание государственного финансирования, отказ правительства от поддержки фундаментальной науки, ликвидация соответствующих учреждений и реализация принадлежавших им зданий на рынке недвижимости. И как только мы перестанем думать о происходящем в академических категориях, перейдя к категориям спекулятивного рынка, всё тут же становится на свои места. Ведь коль скоро речь идет о массовых увольнениях, закрытии научных программ, ликвидации институтов и приватизации их собственности, то сразу станет ясно, что назначенные министерством кризисные менеджеры действительно справятся с этой задачей лучше, чем академическое начальство, которое, как бы ни было оно коррумпировано, обременено связями в научной среде, обязательствами перед коллегами, репутационными ограничениями, а порой ещё и остатками совести. И легко понять, почему те самые либеральные публицисты, которые нам постоянно внушают, что государство никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не может эффективно управлять, теперь с пеной у рта доказывают, что отъем имущества у Академии и передача его в управление специального госагентства (не имеющего никакого отношения к научным изысканиям) резко повысит эффективность. Противоречие здесь лишь кажущееся, ведь единственная функция, которую либеральная мысль действительно готова без колебаний доверить правительству, состоит именно в приватизации госсобственности. Именно под эту функцию и создается соответствующее агентство. И нет сомнения, что оно с такой работой отлично справится.

Постоянно повторяющаяся история с реформами уже достаточно знакома общественности, чтобы возникали сомнения в направленности проводимых мер и их неизбежных результатах. Но у тех, кто ещё сомневается, есть возможность взглянуть на опыт соседней Грузии, где в точности такая же реформа уже была проведена несколько лет назад. Совпадение настолько полное, вплоть до деталей, что возникает вопрос, не был ли российский проект просто тупо списан с грузинского. Или у них есть общие авторы?

В результате грузинской реформы все исследовательские институты в стране были закрыты, все здания проданы, а сами академики, согласившиеся на получение отступного в виде высокой, по местным понятиям, пожизненной стипендии, превратились в сообщество уважаемых пенсионеров. Как помогла эта реформа решить проблему низкой цитируемости грузинских ученых? Очень просто и очень радикально — науки больше нет, публикаций нет. А раз нет публикаций, то и нет больше проблемы с низким уровнем цитируемости.

Разумеется, российским властям далеко до рыночного радикализма Михаила Саакашвили. Да и страна у нас немного больше, чем Грузия. Поэтому институты закроют не все, а только часть. Разгром исследовательских центров будет проводиться именно в форме оптимизации, укрупнения и слияния. О чем, кстати, недавно проговорился один из идеологов реформы, Константин Сонин, признавшийся, что число институтов должно резко сокращаться. То же относится и к вузам, к кафедрам. Эффективность исследовательской работы либеральный экономист логично сводит к умению заработать деньги, а тех, кто этого не умеет, надо закрывать. В итоге, конечно, у нас останется несколько крупных, очень престижных и безумно дорогих “национальных исследовательских центров”, вся деятельность которых сведется к тому, чтобы доказывать, что вопреки инсинуациям критиков и прогнозам злопыхателей, “российская наука жива”. Как они будут работать, мы примерно уже представляем себе по деятельности Сколково и корпорации “РосНано”. Можно проводить международные конференции, оплачивая роскошные гостиницы и банкеты, выплачивать баснословные гонорары за лекции, субсидировать бизнесу исследования, которые он в противном случае всё равно бы провел за свой счет, приглашать иностранных звезд, а главное, заниматься пиаром, пиаром и ещё раз пиаром.

Такую же историю мы могли недавно наблюдать уже на примере высшего образования, когда создавали федеральные университеты, громя региональные вузы. Нам обещали, что за 10 лет эти новые университеты войдут в топ мирового рейтинга. Большая часть отведенного времени уже прошла, а про провозглашенную цель предпочитают скромно не вспоминать. Никакого прорыва в научных исследованиях не случилось, не улучшилась подготовка кадров, вузовская наука по-прежнему отстает от академической. Но зато реформа сопровождалось разгромом устоявшихся вузовских коллективов, серией “слияний и поглощений”, в ходе которых региональное образование потеряло значительную часть своего и без того скромного потенциала.

Авторы песенки “Гоп-Стоп РАН” выразили реальную программу гораздо лучше полнее и четче, чем защитники и даже многие критики реформы, безуспешно пытающиеся доказывать чиновникам, что проводимые ими мероприятия нанесут вред науке, не приведут к обещанным результатам и вообще нелогичны. Эти доводы и увещевания сами по себе нелепы и абсурдны, поскольку обо всём этом чиновники и идеологи реформы знают гораздо лучше самих ученых. Единственная проблема “реформаторов” состоит в том, что они не могут позволить себе быть до конца откровенными.

В результате обнаруживается очевидная абсурдность проекта и явное отсутствие какой-либо связи между предлагаемыми преобразованиями и реальными проблемами. Обставленная таким образом реформа РАН вызвала общественное возмущение в таких масштабах, что этого не смогли игнорировать даже либеральные эксперты, принимавшие непосредственное участие в формировании концепции реформы. Как всегда в таких случаях, ответственность с идеологов перекладывается на исполнителей: мол, замысел был хорош, но недоумки-чиновники его исказили. Эта отговорка тоже повторяется из года в год, как некая спасительная мантра, полностью снимающая вину с тех, кто является инициатором и идеологом процесса.

Те самые люди, с которыми на протяжении нескольких лет министерские начальники обсуждали и прорабатывали концепцию реформы, сегодня, в отчаянной попытке спасти лицо, неожиданно появляются в рядах её критиков (как было, впрочем, и в случае со введением ЕГЭ). Другое дело, что их критика звучит довольно своеобразно. Мы видим как Михаил Гельфанд, Константин Сонин и им подобные заполоняют информационное пространство путаными интервью и заявлениями, пытаясь усидеть на двух стульях, мешая защиту проводимой политики с упреками в адрес безымянных аппаратчиков, которые что-то где-то напутали. Они готовы признать как минимум сомнительным тезис о том, что чиновники Минобразины будут управлять исследовательскими центрами лучше, чем академические работники, но тщательно избегают разговора о сути дела. Ведь вопрос стоит сегодня не об улучшении или ухудшении системы управления, а о ликвидации академических структур и сообществ как таковых.

Никакой промежуточной позиции, увы, быть уже не может. Мы действительно стоим у последнего рубежа. Или российская наука сохранится, или она будет уничтожена. То, что они называют “реформированием”, на деле есть смертный приговор. Не только науке. Это приговор стране.

Люди, которые продвигают и отстаивают реформу, являются принципиальными противниками тех принципов, на которых наука строится: они не только не верят в бескорыстный поиск истины и в тягу к знаниям, но и предпринимают всё возможное, чтобы искоренить эти качества у других, чтобы сделать любую практику, основанную на этих принципах, в России невозможной.

Они враги. Жестокие, безжалостные и подлые.

Никаких компромиссов, никаких уступок здесь быть не может.

Враг, он и есть враг.

И поступать с ним надо соответственно.